угля, никакой от него пользы и прибыли в организме нету, обман один и
только, одна видимость питательного продукта.
чагу отрубил; к разу в посылке Коле Рындину бабушка Секлетинья прислала
корней змеевика и листья зверобоя -- полк-то вселюдно несло с нечищеной
картошки, ребята укреп требовали с тыла. Целое ведро травяной горечи и коры
напарил в дежурке Лешка. Полегче стало, но еще скулило в животе, на улку
потягивало -- хорошо подежурил на кухне, славно пошакалил!.. Чего это он?
Тоже опустился, сжадничал? Дома мать бескишочным звала, есть-пить насильно
принуждала -- плохо растет.
может, ничего бы и не было. Приперся в овощецех среди ночи. Там после сытной
еды все сморились, спят, согревшись картохой горяченькой, -- кто в углу на
картошке, кто на скамейке, казахи так даже подобие юрты из ящиков соорудили,
сопят себе, кочуя во сне по родным казахским степям, поспали бы -- так
горячее за дело взялись, справили бы работу ладом. Лешка, понимая, что всем
поголовно спать нельзя, как старший наряда крутил барабан, иль его барабаном
крутило -- шлеп-шлеп-шлеп, шлеп-шлеп-шлеп, так и ведет в сон эта музыка, так
бы вот и лег на пол, но лучше на дрова возле печки, там тепло, сухо.
человека! Пикулька и пикулька из медвежьей дудки -- дома такие вырезали, с
дыркой у рта и с одним отверстием для пальца: дунешь -- она и запищит, воды
нальешь -- брызгается. -- Шестаков, почему у тебя люди спят?
что психопат Яшкин принял это за насмешку, за издевательство над старшим по
званию и толкнул Лешку. Полусонный от сытости, утомленный работой жолдас
Шестаков плохо держался на ногах, полетел по подсобке, ударился грудью о
бочку, угодил руками в грязь, намытую с картошки, в лицо ему плеснуло, глаза
едкой жижей залило. Утерся Лешка рукавом, прозревая, видит: Яшкин казашат
пинками будит, матерится, визжит. Те в углы спросонья ползут, в картошку
норовят закопаться.
нелзя! Закон ни знать?! -- просыпаясь, вопили ребята-казахи, по-русски
вопили, сразу в них знание русского языка пробудилось.
окончательно очнувшийся Лешка и, схватив черпак из бочки, ринулся на Яшкина
да и огрел его по башке черпаком.
расцарапал его шибко, потому что черпак тоже с дырочками был, с заусенцами
железными.
картошкам чистить прекратили.
В штрафную роту загонит, как Зеленцова.
Лешка.
ходили по кухне за Яшкиным, в угол его прижимали:
Куроп проливат.
надо меньше в наряде. Снится вам всякая херятина. Я на дрова упал в
потемках, мать ее, эту кухню!..
Ха-ароший нашалн-иик Хана, са-апсым хароший. Как нам барашка присылают, мы
половина отдаем тебе.
обладиваим.
недолгую вспомнить, по косточкам ее перебрать. Случалось, возле чучел,
карауля уток, часами сидел, вроде бы где и думать про жизнь, где и
вспоминать, но то ли жизни еще не накопилось, то ли одна мысль была, про
уток, да пальбы по птице ожидание, ничего в голове не шевелилось, ни о чем
думать не хотелось, скользило все над головой, кружилось, как те табуны
крякшей над заливными лугами -- жди, когда сядут.
из хлебороба переквалифицировав- шийся в рыбака. Как и многие
спецпереселенцы, потерявшие место свое на земле, детей, жен, борясь со своей
губительной отсталостью, неистребимой тягой к земле, ко крестьянскому двору,
к труду, имеющему смысл, в конце концов он устремился к оседлой жизни здесь,
на Оби, начав ее с приобретения хозяйки, высватав жену простым и древним
способом: поставил в Казым-Мысе ведро вина и увез с собой совсем еще плоскую
телом девчонку полухантыйского-полурусского роду-племени. Сначала они жили в
Шурышкарах, в рыбкооповском бараке. Затем долго, в одиночку, отец рубил избу
на отшибе от поселка, возле илистого Сора, потом баню рубил -- в
общественной бане не хотел мыться из-за креста, который он никогда не
снимал, за что порицался передовой общественностью. Срубив избу, баню,
стайку и загородив подворье жердями, отец на этом посчитал свои
хозяйственные обязанности исполненными. С рыболовецкой бригадой он месяцами
пропадал на Оби. Возвращался еще более угрюмый, съеденный комарами, в
коросте на лице от гнуса; зимой на подледном промысле знобился, нос и щеки в
черных бляхах. Если зимой вернется, вывалит среди избы из мешка мерзло
стучащих муксунов; если летом -- просунув пальцы в трубой вытянутый рыбий
рот, прет через плечо матерого осетра и с хрястом бросает его тоже среди
избы. У осетра хлопаются жабры, шевелятся вьюнами обвислые щупы-усы, смотрит
он мутнеющим, пьяным взором укоризненно: что, дескать, с вами сделаешь?
попался -- ешьте, на то я и рыба. Влезши за пазуху под олубенелую
телогрейку, отец нашаривал там грязную тряпицу с завязанным в ней комом
бумажных денег и бросал узел на стол. И все это молчком, ни на кого не
глядя, одно слово -- кулак, мироед, чуждый идеям пролетариата, как говорили
в школе и на собраниях в сельсовете.
природной смуглостью, с беззаботным характером -- от матери, --
потихоньку-полегоньку смывался из дому и появлялся уж в тот момент, когда
надо идти с отцом в баню. Матери, Антонине, достались от северного климата
слабые легкие, она не выдерживала жаркой бани.
чем ни с женой, ни с сыном не говорил, в бане, однако, не скрывал боли, лаял
неизвестно кого и за что, гнул его ноги, бугрил, уродовал кости вечный
спутник северных рыбаков -- ревматизм. Поначалу он растирал ноги горячим
жидколистным веником, бросал на каменку пробный ковш воды, сидел, ждал,
когда расшипится, будто боец, сосредоточивался перед атакой, готовился к
схватке, затем хлопал ковша три-четыре подряд на охающую, взрывами
вскипающую каменку и, заорав: "А-а-а в кожу мать!" -- бросался ныром на
полок и начинал истязать себя двумя вениками до того, что терял всякий
контроль над собой, улюлюкал, завывал, охал, крякал, выражался при этом
столь громко и виртуозно, что черный потолок бани вот-вот должен был
обрушиться на осквернителя слова, веры, материнской чести. От чернословья,
от робости, его охватившей, да чтоб совсем не задохнуться, Лешка приотворял
дверь, высовывал наружу голову, ловил мокрыми губами сладкий воздух. Но с
полка раздавался приказующий рык, и Лешка со всех ног бросался к кадушке с
водой, слепо тыкая в нее, на ощупь попадал в воду, сдавал на каменку, думая,
что, наверное, конца этому действу никогда не будет.
раза пускал храп, от которого в керосиновой лампе гнуло огонек, затем,
по-детски всхлипнув, ощупью спускался с полка на нижнюю ступеньку, разводил
в шайке воду. Костлявый, с клешнястыми руками, как бы в надетых на них
кожаных рукавицах, облепленный листом, пахнувший березой и дымом, отец
натирал Лешку вехтем, старался делать это полегче, но все равно больно драл
кожу чугунными мозолями, словно царапал ногтями оголившиеся кости, проходя
по ребрам что по стиральной доске.
парень! Ешь, крепче будешь. -- И обработав мальчишку, окатив его мягкой
водой, спокойно, но грустным уже голосом добавлял: -- Расейскому мужику надо
быть крепким. Ево такая сила гнет, што слабому не устоять.
севера, с Обской губы, возвратились рыбацкие катера с лихтерами, принесли
весть: была буря, утонула целая бригада рыбаков и вместе с нею бригадир
Павел Шестаков. Отца в широкой воде так и не нашли -- замыло его и
связчиков-рыбаков вязким обским илом, иссосали его шустрые обские налимы иль
выбросило на один из бесчисленных островов и там расклевали его птицы. Что
унес в своей скрытной душе отец -- вызов, бунт, непокорность или так никому
и не высказанную доброту? Но Лешка помнил редкую ласку отца и слова его о
том, чтоб больше ел и крепче был, тоже помнил, ныне вот и осознавать их
глубокий смысл начал -- припекло. Да чтоб он хоть еще одну осечку сделал!..
день-деньской на мосточках, ловя проволочной петелькой шургаев-вертешек,
чтобы тут же их бросить собакам, ждущим подачек от своих мучителей и
союзников. Мать поступила работать в рыбкооп. Дом теперь стоял на Лешке --