всю тесную пещеру под одеялом, и раненый просил - "пить". То Николкино, то
Еленино, то Лариосиково лица показывались в дымке, наклонялись и слушали.
Глаза у всех стали страшно похожими, нахмуренными и сердитыми. Стрелки
Николки сразу стянулись и стали, как у Елены, - ровно половина шестого.
Николка поминутно выходил в столовую - свет почему-то горел в этот вечер
тускло и тревожно - и смотрел на часы. Тонкрх... тонкрх... сердито и
предостерегающе ходили часы с хрипотой, и стрелки их показывали то девять,
то девять с четвертью, то девять с половиной...
прихожую мимо спальни Турбина в гостиную, а оттуда в кабинет и выглядывал,
отвернув белые занавески, через балконную дверь на улицу... "Чего доброго,
не струсил бы врач... не придет..." - думал он. Улица, крутая и кривая,
была пустыннее, чем все эти дни, но все же уж не так ужасна. И шли изредка
и скрипели понемногу извозчичьи сани. Но редко... Николка соображал, что
придется, пожалуй, идти... И думал, как уломать Елену.
Ларионовичем, а ты останешься дежурить у Алеши... Молчи, пожалуйста...
Пойми, у тебя юнкерская физиономия... А Лариосику дадим штатское
Алешине... И его с дамой не тронут...
и пошел надевать штатское платье.
жару пришла уже не раз не совсем ясная и совершенно посторонняя турбинской
жизни фигура человека. Она была в сером.
строго молвил Турбин и посмотрел на Елену внимательно. - Это неприятно...
Вообще, в сущности, все птицы. В кладовую бы в теплую убрать, да посадить,
в тепле и опомнились бы.
в лицо ей веет теплом от лица Турбина. - Птица? Какая птица?
желтые отвороты. Он испугался, глаза его жалобно забегали. На цыпочках,
балансируя, он выбежал из спаленки через прихожую в столовую, через
книжную повернул в Николкину и там, строго взмахивая руками, кинулся к
клетке на письменном столе и набросил на нее черный плат... Но это было
лишнее - птица давно спала в углу, свернувшись в оперенный клубок, и
молчала, не ведая никаких тревог. Лариосик плотно прикрыл дверь в книжную,
а из книжной в столовую.
угол, - напрасно я застрелил его... Ты слушай... - Он стал освобождать
здоровую руку из-под одеяла... - Лучший способ пригласить и объяснить,
чего, мол, мечешься, как дурак?.. Я, конечно, беру на себя вину... Все
пропало и глупо...
встревожился, хотел подниматься, но острая боль навалилась, он застонал,
потом злобно сказал:
тревожно зашептал Елене Лариосик.
вышел в столовую. Волосы его взъерошились, он глядел на циферблат: часы
показывали около десяти. Встревоженная Анюта вышла из двери в столовую.
начал внушать ей:
Десять часов. На улице совершенно спокойно.
платок, отвечала Елена шепотом, - другого звать неудобно. Я знаю, этот
придет.
узкую спаленку. Черт знает что! Совершенно немыслимо будет жить. Она
заняла все от стены до стены, так, что левое колесо прижалось к постели.
Невозможно жить, нужно будет лазить между тяжелыми спицами, потом
сгибаться в дугу и через второе, правое колесо протискиваться, да еще с
вещами, а вещей навешано на левой руке бог знает сколько. Тянут руку к
земле, бечевой режут подмышку. Мортиру убрать невозможно, вся квартира
стала мортирной, согласно распоряжению, и бестолковый полковник Малышев, и
ставшая бестолковой Елена, глядящая из колес, ничего не могут предпринять,
чтобы убрать пушку или, по крайней мере, самого-то больного человека
перевести в другие, сносные условия существования, туда, где нет никаких
мортир. Самая квартира стала, благодаря проклятой, тяжелой и холодной
штуке, как постоялый двор. Колокольчик на двери звонит часто... бррынь...
и стали являться с визитами. Мелькнул полковник Малышев, нелепый, как
лопарь, в ушастой шапке и с золотыми погонами, и притащил с собой ворох
бумаг. Турбин прикрикнул на него, и Малышев ушел в дуло пушки и сменился
Николкой, суетливым, бестолковым и глупым в своем упрямстве. Николка давал
пить, но не холодную, витую струю из фонтана, а лил теплую противную воду,
отдающую кастрюлей.
превращалась в черного и лишнего Лариосика, Сережина племянника, и, вновь
возвращаясь в рыжую Елену, бегала пальцами где-то возле лба, и от этого
было очень мало облегченья. Еленины руки, обычно теплые и ловкие, теперь,
как грабли, расхаживали длинно, дурацки и делали все самое ненужное,
беспокойное, что отравляет мирному человеку жизнь на цейхгаузном проклятом
дворе. Вряд ли не Елена была и причиной палки, на которую насадили
туловище простреленного Турбина. Да еще садилась... что с ней?.. на конец
этой палки, и та под тяжестью начинала медленно до тошноты вращаться... А
попробуйте жить, если круглая палка врезывается в тело! Нет, нет, нет, они
несносны! и как мог громче, но вышло тихо, Турбин позвал:
портрете сороковых годов, не вняла зову больного человека. И совсем бы
бедного больного человека замучили серые фигуры, начавшие хождение по
квартире и спальне, наравне с самими Турбиными, если бы не приехал
толстый, в золотых очках - настойчивый и очень умелый. В честь его
появления в спаленке прибавился еще один свет - свет стеариновой трепетной
свечи в старом тяжелом и черном шандале. Свеча то мерцала на столе, то
ходила вокруг Турбина, а над ней ходил по стене безобразный Лариосик,
похожий на летучую мышь с обрезанными крыльями. Свеча наклонялась, оплывая
белым стеарином. Маленькая спаленка пропахла тяжелым запахом йода, спирта
и эфира. На столе возник хаос блестящих коробочек с огнями в
никелированных зеркальцах и горы театральной ваты - рождественского снега.
Турбину толстый, золотой, с теплыми руками, сделал чудодейственный укол в
здоровую руку, и через несколько минут серые фигуры перестали
безобразничать. Мортиру выдвинули на веранду, причем сквозь стекла,
завешенные, ее черное дуло отнюдь не казалось страшным. Стало свободнее
дышать, потому что уехало громадное колесо и не требовалось лазить между
спицами. Свеча потухла, и со стены исчез угловатый, черный, как уголь,
Ларион, Лариосик Суржанский из Житомира, а лик Николки стал более
осмысленным и не таким раздражающе упрямым, быть может, потому, что
стрелка, благодаря надежде на искусство толстого золотого, разошлась и не
столь непреклонно и отчаянно висела на остром подбородке. Назад от
половины шестого к без двадцати пять пошло времечко, а часы в столовой,
хоть и не соглашались с этим, хоть настойчиво и посылали стрелки все
вперед и вперед, но уже шли без старческой хрипоты и брюзжания и
по-прежнему - чистым, солидным баритоном били - тонк! И башенным боем, как
в игрушечной крепости прекрасных галлов Людовика XIV, били на башне -
бом!.. Полночь... слушай... полночь... слушай... Били предостерегающе, и
чьи-то алебарды позвякивали серебристо и приятно. Часовые ходили и
охраняли, ибо башни, тревоги и оружие человек воздвиг, сам того не зная,
для одной лишь цели - охранять человеческий покой и очаг. Из-за него он
воюет, и, в сущности говоря, ни из-за чего другого воевать ни в коем
случае не следует.
женщина, согласна появиться. Она и появилась, ее нога в черном чулке, край
черного отороченного мехом ботика мелькнул на легкой кирпичной лесенке, и
торопливому стуку и шороху ответил плещущий колокольчиками гавот оттуда,
где Людовик XIV нежился в небесно-голубом саду на берегу озера, опьяненный
своей славой и присутствием обаятельных цветных женщин.
своевременную работу. Прежде всего он пришел с грязной влажной тряпкой из
кухни, и с груди Саардамского Плотника исчезли слова:
работы. Из письменного стола Турбина ловко и бесшумно был вытащен Алешин
браунинг, две обоймы и коробка патронов к нему. Николка проверил его и
убедился, что из семи патронов старший шесть где-то расстрелял.
предателем. Ни в коем случае не может быть на стороне Петлюры
Черепнин Владимир
Каргалов Вадим
Никитин Юрий
Орлов Алекс
Беляев Александр
Чернецов Андрей