него тут разгораются страсти, - сказал Грифитс-старший. - Но его отец
никогда не был практичным человеком, и я подозреваю, что у Клайда до сих
пор не было никакой возможности выйти в люди. (Гилберта передернуло, когда
отец так дружески и фамильярно назвал двоюродного брата по имени). Я
предложил ему перебраться сюда просто потому, что хотел помочь ему сделать
первый шаг. Понятия не имею, выйдет ли из него толк. Может быть, он сумеет
работать, а может быть, и нет. Если нет... - И он сделал жест рукой, как
бы желая сказать: "Если нет, мы, разумеется, от него избавимся".
дипломатично заметила миссис Грифитс. - Надеюсь, он выдержит испытание.
не желаю, чтобы к этому молодому человеку, пока он будет служить у меня на
фабрике, относились иначе, чем ко всем служащим, только потому, что он мой
племянник. Он приезжает сюда работать, а не развлекаться. И, пока он будет
здесь на испытании, вам незачем завязывать с ним светские отношения, - ни
в коем случае. Мне кажется, он не из навязчивых и не вообразит, что мы
здесь примем его как равного. Это было бы глупо. Позже, если он докажет,
что действительно стоит того, способен сам позаботиться о себе, знает свое
место и не выскакивает вперед, и если кому-нибудь из вас захочется оказать
ему немножко внимания, - ну что ж, тогда посмотрим... но не раньше!
стола остатки обеда и подала десерт. Глава семьи редко ел сладкое и
обычно, если не было посторонних просматривал в это время биржевые и
банковские бюллетени, которые хранились у него в маленькой конторке в
библиотеке; так и сегодня - он отодвинул стул, встал и, извинившись перед
женой и детьми, ушел в библиотеку, которая помещалась рядом со столовой.
Остальные принялись за десерт.
Майра. - А ты, мама?
бы нехорошо с его стороны, если бы он этого не сделал.
людей, когда мы с трудом можем дать работу своим, здешним. И потом,
вообразите, какие тут пойдут разговоры, когда все узнают, что наш
двоюродный брат до приезда сюда был всего-навсего рассыльным.
придется специально предупредить его. И потом, сюда может приехать
кто-нибудь, кто видел его там. - В глазах Гилберта вспыхнул недобрый
огонек. - Впрочем, я надеюсь, что он не станет болтать. Это, конечно, не
принесло бы нам ничего хорошего.
По-моему, это самые неинтересные молодые люди на свете.
3
уже не тем юнцом, что бежал из Канзас-Сити три года назад. Ему теперь
исполнилось двадцать лет: он стал выше, крепче, хотя вряд ли намного
сильнее, и, конечно, приобрел немалый жизненный опыт. После того как он
бросил дом и службу в Канзас-Сити, ему пришлось столкнуться с многими
жизненными трудностями: он узнал, что значит выполнять тяжелую,
унизительную работу, ютиться по жалким углам, не иметь ни близких, ни
друзей и самому пробивать себе дорогу в жизни. И постепенно в нем
развилась известная уверенность в себе, вкрадчивость и такт, на какие за
три года перед тем никто не счел бы его способным. Он теперь одевался
далеко не так элегантно, как во время работы в "Грин-Дэвидсон", зато у
него выработалось благородство манер, которое производило хорошее
впечатление, хотя и не бросалось сразу в глаза. Но главное, - и это
особенно отличало его от Клайда прежних дней, удравшего из Канзас-Сити в
товарном вагоне, - он стал гораздо осторожнее и сдержаннее. Ибо с тех пор
как он бежал из Канзас-Сити и должен был пускаться на всяческие ухищрения,
чтобы просуществовать, он понял, что его будущее зависит только от него
самого. Его родные - в этом он окончательно убедился - ничем не могли ему
помочь. Все они - и мать, и отец, и Эста - были слишком непрактичны и
слишком бедны.
ним, особенно к матери, и ко всей старой домашней жизни, которая была
привычна ему с детства, - к брату, к сестрам, даже к Эсте; теперь он
хорошо понимал, что она, как и он сам, стала жертвой обстоятельств, не
зависевших от ее воли. Часто он с мучительной болью вспоминал о прошлом:
как он обращался с матерю, как внезапно прервалась его карьера в
Канзас-Сити, каким ударом была для него потеря Гортензии Бригс... Сколько
тяжелого перенес он с тех пор и сколько горя, должно быть, доставил матери
и Эсте!
Сент-Луиса; на полпути двое кондукторов нашли его, спрятавшегося в
товарном вагоне, и в серое зимнее утро он оказался на снегу, в ста милях
от Канзас-Сити, избитый, оглушенный падением; кондукторы избавили его от
часов и теплого пальто. В Сент-Луисе ему попался номер канзасской газеты
"Стар", и тут он узнал, что его худшие опасения оправдались. Газета
посвящала полтора столбца на первой странице под крупным заголовком
подробному описанию случившегося: убита одиннадцатилетняя девочка, дочь
состоятельных, хорошо известных в Канзасе родителей (она была сбита с ног,
попала под колеса и через час умерла); Спарсер и мисс Сайп находятся в
госпитале под арестом; при них, в ожидании их выздоровления, дежурит
полицейский; великолепный автомобиль серьезно поврежден; отец Спарсера,
служивший у владельца машины, в гневе и отчаянии из-за сумасбродного и
явно преступного поведения сына.
краже и убийстве, желая, без сомнения, уменьшить свою вину в этой
катастрофе, не только назвал имена всех участников поездки и дал адрес
отеля, где служили молодые люди, но и заявил что все они наравне с ним
виноваты в случившемся, так как вынуждали его, вопреки его желанию, ехать
быстрее, - вполне справедливое обвинение, как знал Клайд. А в отеле
Скуайрс сообщил полиции и газетам имена родителей всех, кто у него служил,
и их домашние адреса.
как были потрясены все родные, узнав об их проступке.
мальчик и, конечно, не хотел сделать ничего дурного, она в этом уверена. А
миссис Хегленд - пожилая женщина, любящая мать, - сказала, что ее Оскар -
честнейший и благороднейший юноша в мире и что его, наверно, напоили.
испуганная и расстроенная, ломая руки, и, казалось, не понимала, что
произошло: она не хотела верить, что ее сын участвовал в этой прогулке;
тут какое-то недоразумение, утверждала она, сын, конечно, скоро вернется и
все объяснит.
что из страха и перед полицией, и перед самой матерью (он боялся ее
скорбных, полных отчаяния глаз) он несколько месяцев не писал домой. Потом
один раз написал, сообщил, что жив и здоров и просит мать не тревожиться о
нем, но не назвал ни своего нового имени, ни адреса.
Пеории, Чикаго, Милуоки. Он мыл посуду в ресторане, продавал содовую воду
в маленькой захудалой аптеке, пробовал работать приказчиком в магазине
обуви и в бакалейной лавке, - словом, брался за что попало, но все
неудачно: либо ему давали расчет, либо сам он бросал работу, потому что
она ему не нравилась. Как-то он отложил из своих заработков и послал
матери десять долларов и в другой раз - еще пять. Года через полтора он
решил, что розыски его, вероятно, прекратились и его участие в
преступлении уже забыто или признано не настолько значительным, чтобы
продолжать преследование. И когда ему удалось в Чикаго получить сносный
заработок (он работал возчиком, разъезжал с фургоном, доставляя товары на
дом, и это давало ему пятнадцать долларов в неделю), он решился написать
матери: теперь он мог сообщить ей, что у него приличное место и что он
давно уже ведет себя хорошо, хотя и скрывает свое настоящее имя. В это
время он снимал койку в западной части города на Полина-стрит, и вот
тогда-то он и написал такое письмо:
и как живете. Мне очень хочется узнать все о вас и рассказать о себе.
Честное слово, мама, я с радостью буду тебе писать, если только ты хочешь.
Я здесь так одинок. Но ты все-таки будь осторожна и никому не говори, где
я. Из этого могут выйти большие неприятности, а я так старался начать
новую жизнь и сейчас только что устроился. Поверь мне, я ничего плохого не
сделал, правда, ничего, что бы там ни говорили газеты, - я только поехал
вместе со всеми. Но я боялся, что меня накажут за то, чего я не делал. Я
просто не мог тогда вернуться домой. Я совсем не виноват, но я боялся, что
подумаешь ты и отец. Меня пригласили, и я поехал, но он сказал, что я
просил его взять машину и подгонял его на обратном пути, - это неправда.
Он сам взял машину и пригласил всех нас. Может быть, мы все виноваты, что
сбили девочку, но мы ведь этого не хотели. Это вышло нечаянно. И мне
ужасно жалко, что так случилось. Сколько горя я тебе причинил! И как раз в
то время, когда тебе так нужна была моя помощь! Просто ужас! Но я все-таки
надеюсь, что ты простишь меня, мама, - правда?