Чтение 37–й страницы книги ~Козел отпущения~

Я нащупал в кармане письмо юриста и положил его рядом с обоими
контрактами.

-- Я хотел бы хоть бегло просмотреть цифры, -- сказал я Жаку. --
Жалованье рабочим, издержки производства, все наши расходы.

Он удивленно посмотрел на меня.

-- Но вы совсем недавно все это видели. Вы, и господин Поль, и я -- мы
проверили все перед тем, как вы поехали в Париж.

-- Я хочу просмотреть все это снова, -- сказал я.

На это утомительное, головоломное, но увлекательное занятие нам
потребовалось полтора часа, после чего Жак пошел на кухню сварить кофе. Я
смог сопоставить окончательные цифры, которые дал мне Жак, с теми, какими
они станут согласно новому контракту. И увидел, что для того, чтобы покрыть
разницу, Жану де Ге пришлось бы извлечь из своего кармана около пяти
миллионов франков. Вполне понятно, что он решил закрыть дело. Если он не
хотел продавать землю или ценные бумаги, ему не оставалось ничего другого.
Даже при старом контракте фабрика работала себе в убыток, при новом -- она
вообще переставала существовать как коммерческое предприятие и превращалась
в предмет роскоши, в игрушку, такую же недолговечную и хрупкую, как
стеклянная посуда, которую она производила. Я свалял дурака. Моя
сентиментальность дорого обойдется владельцам.

Я взял новый контракт, положил его вместе с обоими письмами в карман
пальто и пошел следом за Жаком в кухню.

-- Садитесь, господин граф, -- сказал он, -- вы немало потрудились,
надо и перекусить.

Он протянул мне чашечку обжигающе горячего кофе.

-- Я все еще поражаюсь вашему успеху в Париже, -- продолжал он, -- мы
ведь ни на что не надеялись. Поездка была простой формальностью. Вот как
важны личные контакты.

-- Теперь никто не останется без работы, -- сказал я. -- Вот что самое
главное.

Жак поднял брови.

-- Вас так волновала судьба рабочих? -- спросил он. -- Я не знал этого.
По правде говоря, они бы скоро оправились от удара и нашли новое место. Они
уже давно готовы к тому, что фабрику закроют.

Я молча пил кофе. Выходит, я обольщал себя иллюзиями. Возможно, зря
вмешался не в свое дело.

Кто-то постучал во входную дверь, и Жак, извинившись передо мной, пошел
в контору. Я посмотрел вокруг и увидел, что нахожусь в просторной кухне,
которая раньше, должно быть, служила целой семье; дверь в противоположной
стене вела в остальную часть дома. Мне стало любопытно, и я открыл ее.
Передо мной был широкий каменный коридор, по обеим сторонам которого были
расположены комнаты, а в конце поднималась лестница на следующий этаж. Я
пересек коридор и заглянул в двери. Они были пусты, не обставлены, обои
выцвели, краска потрескалась, на полу -- толстый слой пыли. В самой
последней, прекрасной квадратной комнате с деревянными панелями в беспорядке
стояла у стены мебель, громоздились поставленные один на другой стулья,
ящики с посудой; заброшенность, запустение, словно хозяин всех этих вещей
собрал их в одно место и забыл про них. На стене висел старый календарь 1941
года, под ним -- коробка с книгами. Я наклонился и открыл одну из них.
Внутри была надпись: .

Возле окна послышалось легкое трепетанье. Я обернулся. Бабочка,
последняя бабочка долгого лета, разбуженная солнцем, пыталась вырваться из
опутавшей ее паутины. Я хотел было открыть окно, но его заело. Видимо, его
не открывали уже много лет. Я освободил бабочку из темницы, она поднялась
разок в воздух, затем снова села в паутину.

Послышались шаги, кто-то шел по коридору от кухни. В проеме появился
Жак. Не спуская с меня глаз, потоптался нерешительно на пороге, потом прошел
на середину комнаты.

-- Вы что-нибудь ищете, господин граф? -- спросил он.

У Жака был смущенный, неуверенный вид, и я подумал, что, возможно, все
эти вещи под его охраной и, обследуя дом, я нарушил какие-то здешние
правила.

-- Почему мы держим здесь все это? -- спросил я, указывая на мебель.

Жак пристально взглянул на меня, затем отвел глаза.

-- Это вам решать, господин граф, -- сказал он.

Я снова посмотрел на сваленную у стены мебель; лежащая без
употребления, забытая, она наводила тоску, а ведь в комнате, должно быть,
когда-то жили, она служила гостиной или столовой.

-- Обидно, что все зря пропадает, -- сказал я.

-- О, да, -- сказал Жак.

Я не осмеливался задать ему вопрос, который Жак де Ге никогда не задал
бы, так как знал ответ. Наконец я рискнул:

-- Вы не думаете, что стоило бы использовать эти комнаты? -- спросил я.
-- Поселить здесь кого-нибудь, чтобы они не стояли пустыми?

Жак продолжал молча стоять на том же месте, глядя на все, что угодно --
на стены, на мебель, -- только не на меня. Ему явно было не по себе. Затем
сказал:

-- А кого бы вы тут поселили?

Это не было ответом, просто вопросом на вопрос и не могло подсказать
мне, как продолжить разговор. Я подошел к окну и посмотрел наружу. Налево
были видны фабричные строения, направо -- ферма. И то, и другое отделялось
изгородью от дома и прилегающего к нему сада. Некогда сюда вела с дороги
мощеная дорожка, возле нее я увидел старый заброшенный колодец.

-- Почему бы вам самому здесь не жить? -- спросил я.

Его неловкость еще усилилась, и, взглянув на него, я понял, что он
услышал в моих словах своего рода упрек.

-- Нам с женой вполне хорошо в Лаури, -- сказал Жак. -- В конце концов,
это совсем близко отсюда, не дальше, чем от Сен-Жиля. Жена предпочитает жить
среди людей. Ей здесь будет одиноко... К тому же...

Он внезапно замолчал со страдальческим видом.

-- К тому же -- что? -- спросил я.

-- Это покажется странным, -- сказал Жак. -- Здесь так долго никто не
жил, и вдруг... Простите меня, господин граф, но с этим домом связаны не
очень-то приятные воспоминания. Мало кто захотел бы поселиться здесь.

Он снова нерешительно приостановился, а затем, собравшись с духом,
быстро проговорил -- слова посыпались горохом, словно чувство, которое их
подгоняло, было сильней даже, чем уважение ко мне:

-- Господин граф, если бы здесь, на территории фабрики, были бои, если
бы тут сражались солдаты, с этим можно было бы примириться. Но когда
человека, который жил здесь последним, управляющего фабрикой, месье Дюваля,
будят посреди ночи, стаскивают с постели, сводят вниз и убивают такие же
французы, как он, а затем кидают в колодец и засыпают стеклом, пусть даже
это было давным-давно, вряд ли кто-нибудь захочет жить здесь, где все это
случилось, со своей женой и детьми. Мы все предпочли бы об этом забыть.

Я ничего не ответил. Что я мог ему сказать? Бабочка снова вяло
взмахнула крыльями, тщетно пытаясь высвободиться из паутины, и, протянув
руку, чтобы снова спасти ее от смерти, я уперся глазами в старый колодец --
ржавчина на кованом железе, дерево искрошенное, сруб зарос крапивой.

-- Да, -- медленно сказал я, -- вы правы.

Я повернул и вышел из комнаты, прошел по каменному коридору на кухню,
оттуда -- в контору; казенная мебель, застарелый запах сигаретного дыма,
скоросшиватели для бумаг и папки с документами придавали ей безликий вид. Я
приостановился у стола, глядя на счета, расписки и письма. Делать здесь мне
больше было нечего, цифры я узнал -- вряд ли я извлеку из этих бумаг еще
что-нибудь. Фабрика будет работать, пока однажды кто-нибудь не обнаружит,
что ни рабочим, ни по счетам нечем платить.

-- Если вы дадите мне конверт, адресованный месье Мерсье, одному из
директоров Корвале, -- обратился я к Жаку, который шел следом за мной, -- я
на обратном пути отправлю назад их экземпляр контракта, а дубликат оставлю
нам.

Но дух сотрудничества покинул его. Мы оба думали о пустых комнатах в
задней части дома, и возвращение к делам было просто невозможно.

-- Я приехал только чтобы уточнить цифры, -- сказал я. -- Нет нужды
упоминать об этом месье Полю.

-- Само собой, господин граф, -- откликнулся Жак и, вынув из ящика
конторки конверт, надписал адрес и прилепил марку. Передавая его мне, он
сказал -- в голосе его вновь зазвучали дружеские нотки: -- Вы ждете меня
завтра? Думаю, что погода будет хорошая. Сегодня утром по радио обещали на
завтра ясный день. Значит, в половине одиннадцатого у замка?

Он сделал шаг вперед, чтобы открыть мне дверь, я сказал и
вышел во двор. Завтра воскресенье. Возможно, они с женой ходят к мессе в
Сен-Жиле, а затем, вместе с доктором, наносят визит в замок.

Что-то побудило меня повернуть налево и через небольшую калитку пройти
в запущенный сад, где накануне мотыжила грядки Жюли. С этой стороны не были
видны фабричные строения и дом, обнесенный увитой плющом оградой, казался
обычным мирным фермерским жилищем, построенным в XVII веке среди зеленых
полей и лесов. Пламенея под утренним солнцем, он по всему облику своему
принадлежал к другой эпохе, и то, что я видел каких-нибудь пять минут назад
-- разрушенный колодец с ржавой цепью в зарослях крапивы, -- тоже должно
было принадлежать этой далекой и мирной эпохе и нести обитателям дома и
фабрике жизнь, быть вместилищем прозрачного родника, зародившегося в недрах
земли, а не склепом, каким оно стало после убийства. Цепь, которой
вытаскивали воду, была оборвана, а возможно, и сама вода иссякла: источник
высох или проложил себе другой ход, оставив на дне лишь песок, мусор и
осколки стекла, и звенья цепи, которая связывала фабрику и дом управляющего
с замком в Сен-Жиле, тоже порвались, единство исчезло, они больше не черпали
силу друг в друге. Почему это так меня волнует, спрашивал я себя. Почему
Морис Дюваль, бывший некогда здесь управляющим, олицетворяет для меня милые
моему сердцу качества: прочность и постоянство, преемственность поколений,
когда старшее передает младшему лучшее, что у него есть, и почему мне