Чтение 37–й страницы книги ~Французов ручей~

Он обвел глазами комнату, на мгновение задержался на портрете Гарри,
затем подошел к балконной двери и отдернул штору.

--Помнишь наш первый ужин? -- спросил он. -- И портрет, который я
набросал, пока ты смотрела в огонь? Ты сильно рассердилась на меня тогда?

--Я не рассердилась, -- сказала она. -- Мне просто стало досадно, что
ты так быстро меня раскусил.

--Знаешь, -- проговорил он, -- я давно хотел тебе сказать: из тебя
никогда не выйдет настоящий рыболов. Ты слишком нетерпелива и вечно будешь
запутывать бечеву.

В дверь постучали.

--Да? -- крикнул он по-французски. -- Господа уже разделись?

--Разделись, месье, -- послышался из-за двери голос Уильяма.

--Ну вот и отлично. Скажи Пьеру Блану, чтобы связал им руки, отвел
наверх и запер в спальнях. Часа на два мы их обезопасим, а больше нам и не
нужно.

--Хорошо, месье.

--Да, Уильям...

--Слушаю, месье.

--Как твоя рука?

--Побаливает, месье, но я стараюсь не обращать внимания.

--Ты сможешь отвезти ее светлость на песчаную отмель в трех милях от
Коуврэка?

--Конечно, месье.

--Хорошо. После этого оставайся там и жди меня.

--Понимаю, месье.

Дона с удивлением взглянула на него:

--Что ты задумал?

Он подошел к ней, сжимая в руке шпагу, -- глаза его потемнели, улыбка
сбежала с лица. Помолчав минуту, он спросил:

--Ты помнишь наш последний разговор у ручья?

--Да.

--Помнишь, как мы оба решили, что у женщин нет выхода? Что если женщина
и может убежать от себя, то только на день или на час?

--Помню.

--Сегодня утром, когда Уильям принес известие о приезде твоего мужа, я
понял, что сказка кончилась: ручей больше не сможет стать нашим убежищем.
должна искать себе другую стоянку. И хотя корабль по-прежнему
волен плыть куда захочет, а команда его по-прежнему вольна распоряжаться
собой, их капитан теперь навсегда привязан к этим местам.

--Почему? -- спросила она.

--Потому что здесь живешь ты. Потому что мы оба не можем друг без
друга. Я знал об этом с самого начала, еще когда приезжал сюда зимой. Я
лежал в твоей кровати, закинув руки за голову, смотрел на твое холодное лицо
на портрете и, улыбаясь, думал про себя: . Я ждал, просто ждал,
ничего не предпринимая, твердо зная, что рано или поздно наше время
обязательно придет.

--Вот как? -- переспросила Дона.

--А разве ты не чувствовала то же самое, пируя в лондонских тавернах в
окружении приятелей своего мужа? Разве, притворяясь беспечной, равнодушной,
разочарованной, ты не знала, что где-то, неизвестно в каком краю, неизвестно
в каком обличье, живет тот единственный нужный тебе человек, без которого
твоя жизнь пуста и легковесна, как соломинка на ветру?

Она подошла поближе и прикрыла ему глаза ладонями.

--Да, -- сказала она, -- да, ты прав. Все, что происходило с тобой,
происходило и со мной. Я узнаю каждое слово, каждый жест, каждое мимолетное
движение души. Но сейчас слишком поздно. Мы бессильны что- либо изменить. Ты
сам вчера это говорил.

--Я говорил это, когда мы были вместе, когда нам ничто не угрожало и до
рассвета было еще далеко. В такие минуты человек не думает о будущем, он
живет настоящим, и чем меньше у него надежд, чем опасней его положение, тем
сильней радость бытия, тем пронзительней испытываемое им наслаждение. Любовь
-- это тоже бегство, Дона. Благодаря ей мужчина забывает не только о
грядущих бедах, но и о себе самом.

--Я знаю, -- сказала она. -- Я чувствовала это всегда. Но женщины, к
сожалению, устроены иначе.

--Да, -- согласился он, -- женщины устроены иначе.

Он достал из кармана браслет и надел ей на руку.

--Утром, -- продолжал он, -- когда рассвело и над ручьем поднялся
туман, а ты по-прежнему не возвращалась, я вдруг испытал какое-то странное
ощущение -- не разочарование, нет, а, скорей, отрезвление. Я понял, что
бегство для меня теперь так же невозможно, как и для тебя. Я стал узником,
закованным в цепи и брошенным в глубокую темницу.

Она взяла его руку и прижалась к ней щекой.

--И ты пошел на корабль, -- сказала она, -- и работал весь день, не
разгибая спины, работал и молчал, и на лице твоем застыло упрямое и
серьезное выражение, которое я так хорошо знаю. А потом работа была окончена
и настало время принимать решение. Что же ты решил тогда?

Он отвернулся и посмотрел в распахнутое окно.

--Что бы я ни решил, -- медленно проговорил он, -- ничего уже не
изменится. Дона Сент-Колам останется Доной Сент-Колам, женой английского
баронета и матерью двоих детей, а я -- французским пиратом, разбойником и
грабителем, злейшим врагом твоей страны. Так что, как видишь, Дона, решать
нужно не мне, а тебе.

Он подошел к балконной двери и остановился, глядя на нее через плечо.

--Поэтому я и попросил Уильяма отвезти тебя на мыс в Коуврэке. Я хотел,
чтобы ты могла подумать. Если нам удастся прорваться сквозь заслон часовых,
быстро поднять паруса и вместе с отливом выйти в море, то в Коуврэк мы
попадем на рассвете. Я подплыву на лодке к мысу, и ты скажешь мне свой
ответ. Если же до полудня от нас не будет никаких вестей, значит, мои планы
сорвались и Годолфин сможет наконец осуществить свое заветное желание --
вздернуть ненавистного француза на самом высоком дереве своего парка.

Он улыбнулся и шагнул на террасу.

--Я помню каждую минуту, проведенную с тобой, Дона, -- сказал он, -- но
одна дорога мне больше всего. Та, когда мы стояли вдвоем на палубе
, а над головой у нас свистели пули. По лицу у тебя текла кровь,
рубашка промокла насквозь, но ты смотрела на меня и улыбалась.

Он повернулся и исчез в темноте.

Прошла минута, другая, а она все смотрела ему вслед, сжимая руки перед
собой. Наконец, очнувшись, словно после долгого сна, она обернулась и
увидела, что комната пуста, француз ушел, оставив ей серьги и ожерелье. В
открытую дверь пахнуло свежим ветром, свечи на стене замигали. Дона
машинально закрыла створки и задвинула щеколду. Затем подошла к двери
столовой и широко распахнула ее.

На столе по-прежнему громоздилась посуда: тарелки, блюда, вазы, до
краев наполненные фруктами. Стулья были отодвинуты, как будто гости,
отужинав, удалились в соседнюю комнату. На всем лежал странный отпечаток
заброшенности. Посуда, фрукты, пролитое на скатерть вино казались неживыми,
ненастоящими, словно натюрморт, написанный неумелой рукой. На полу,
уткнувшись мордами в лапы, лежали два спаниеля. При ее появлении Герцогиня
подняла голову и неуверенно заскулила. Перед уходом кто-то из матросов,
очевидно, начал тушить свечи, но в спешке не довел дело до конца: три свечи
по-прежнему загадочно мерцали на стене, роняя на пол капли воска.

Одна из них погасла на глазах у Доны, две другие продолжали тускло
мигать. Матросы выполнили приказ своего капитана и удалились. Сейчас они,
должно быть, уже пробираются через лес к ручью, и он идет вместе с ними,
сжимая в руке шпагу. Часы на конюшне пробили один раз; высокий, звенящий
звук разнесся по воздуху, словно эхо церковных колоколов. Дона подумала о
гостях, запертых наверху в спальнях, -- беспомощных, полураздетых, со
связанными руками, с искаженными от злобы лицами. Только Гарри, наверное,
как ни в чем не бывало безмятежно похрапывает на полу -- рот открыт, парик
съехал набок, -- пираты пиратами, а после сытного ужина, как известно, не
мешает немного вздремнуть. Уильям, очевидно, поднялся к себе, чтобы
перевязать рану. В душе ее шевельнулось раскаяние -- как она могла забыть о
нем! Она двинулась к лестнице и уже положила руку на перила, когда внимание
ее вдруг привлек какой-то звук, донесшийся сверху. Она подняла голову: на
галерее стоял Рокингем. Лицо его пересекал шрам, узкие глаза смотрели на нее
без улыбки, в руке поблескивал нож.

20

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он сдвинулся с места и, не
отрывая от нее глаз, стал спускаться вниз. Он подходил все ближе и ближе.
Дона попятилась, нащупала за спиной стул и села. Он был без камзола, на
рубашке алели пятна крови, кровь виднелась и на ноже, который он держал в
руке. Дона мгновенно поняла, что случилось. Где-то там, наверху, в одном из
темных коридоров, лежал сейчас смертельно раненный или убитый человек --
один из матросов , а может быть, даже Уильям. Пока она предавалась
воспоминаниям в гостиной, разглядывая свои драгоценности, наверху в тишине и
во мраке шла ожесточенная схватка.

Рокингем уже спустился с лестницы и, все так же пристально глядя на нее
своими узкими кошачьими глазами, подошел к столу и уселся за дальним концом
на месте Гарри. Нож он положил перед собой на тарелку.

Помолчав несколько секунд, он заговорил. Голос его звучал почти
спокойно, что совершенно не вязалось с новым, странным выражением,
появившимся на его лице. Ей казалось, что перед ней уже не тот Рокингем, с
которым она веселилась в Лондоне и разъезжала верхом по Хэмптон-Корту и
которого в глубине души презирала за суетность и тщеславие, а жестокий и
опасный враг, способный причинить много неприятностей и бед.

--Я вижу, вы получили назад свои драгоценности, -- произнес он.

Она пожала плечами -- пусть думает, что хочет. Главное, разузнать его
замыслы, выяснить, что он собирается делать.