Чтение 37–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

тяжелая испарина, запах человеческого пота, портянок, размокшей кожи.

-- Василий, давай вместе храпеть, может, будет теплее, -- слышится
голос Трофима.

-- Ты пробуй, а я побалуюсь трубкой, -- отвечает тот и начинает шарить
по карманам.

Поднимается Глеб, молча ждет, не предложит ли ему кто закурить. Затяжно
зевает разбуженный Кучум.

"Ожили", -- подумал я, и на душе как будто стало легче.

Мы немного прогрелись. Люди покурили, пошутили и снова смолкли. У меня
отлегла боль в душе. Захотелось спать. Как жаль, что нельзя вытянуть ноги.
Запускаю глубоко за пазуху руки, свертываюсь калачиком -- и прощай дождь,
мучения, переход, холод! Мои спутники уже дружно храпят.

Но что это? Из дальнего угла палатки на меня наплывает комариный писк,
жалобный, нудный. Ах, думаю, проклятый, и ты отогрелся! Слышу, второй запел
рядом, над чьей-то головою. Я настораживаюсь. Храп в палатке сразу
прекращается, люди пробудились, чего-то ждут, затаив дыхание.

"Зз... зз... зз..." -- кружится однотонный звук над нашими головами.

Кто-то громко шлепает ладонью себя по лицу и отпускает крутую брань
вслед отлетающему кровопийце. Кто-то вздыхает.

Странно... Казалось, разверзнись небеса, развались горы, никто из нас
не пробудился бы после тяжелого перехода! Но стоило в палатке заныть
двум-трем комарам, и вот... Уж очень насолили они нам за последнее время, и
наши нервы стали слишком чувствительны к этому отвратительному, постылому
звуку.

И только перед рассветом, окончательно выбившись из сил, мы засыпаем,
отдав себя на милость, -- нет, на немилость победителей.

...Утром я выглянул из палатки -- все по-прежнему было окутано серым
промозглым туманом, лил дождь, по мари бродили мокрые олени, словно
похудевшие за ночь. Видно, за восточными хребтами продолжало бушевать
Охотское море, и теперь наше обследование Станового зависело от того, как
долго еще оно будет гневаться.

Хуже всего то, что мы пробудились не одни, а вместе с... голодом. Но
как добыть огонь, когда кажется, даже камни пропитаны водой! Страшно и
подумать о том, чтобы выйти из палатки.

В сизом пологе тумана и в затяжном дожде нарождается день. В природе
молчание, тут уж не до песен, не до веселья. Лучше гроза, ливень, буран, чем
эта могильная тишина. Как угнетающе она действует на человека! Так же,
вероятно, тяжело переносят затяжную непогоду и звери, и птицы.

-- Если мы весь день будем только думать о лепешке, брюху не станет
легче, -- слышится простуженный голос Улукиткана.

Первым поднимается Трофим, за ним Василий Николаевич, Глеб. Как тяжело
расставаться с нагретым местом! Натягиваем мокрые плащи, отправляемся вниз
за дровами.

Поодаль от остановки стоят под дождем олени, сбившись в кучу.

Через полчаса возвращаемся на стан с топливом, снова промокшие.
Остается развести костер, вскипятить чай, и тогда можно будет какое-то время
терпеть муки невольников. Но как заставить дрова гореть в такой мокроте? Тут
уж, поистине, нужно мастерство Улукиткана. Надежда на него. В потке у него
нашлась береста. Он ее растеребил на мелкие ленточки, а свой старый посох
стесал на стружки. Нас он попросил наколоть сухих дров и нащепать лучинок.

Озабоченно, с какой-то торжественностью колдовал старик над будущим
костром. Он выстлал мокрую землю плитами, сложил на них конусом лучинки,
образующие в середине пустоту, и обложил их поленьями -- так, чтобы вода по
ним стекала, как по крутой крыше, не попадая внутрь. Получилось
довольно-таки плотное сооружение, в метр высотою, напоминающее чум.

Затем он тщательно смешал бересту со стружками от посоха и всю эту
смесь затолкнул внутрь своего сооружения. Чиркнула одна, другая спичка.
Вспыхнул огонек, через несколько секунд оттуда дохнуло едким дымом. Еще
минута -- и из отверстия выплеснулось пламя... Черт возьми, как это здорово!

Мы протягиваем к костру руки, жадно глотаем горячий воздух и
беспрерывно повторяем:

-- Хорошо!.. Ах, как хорошо!

Василий Николаевич уже пристроил над костром чайник. Рядом повесил
котелок с мясом. Горячее пламя, вырываясь из-под груды дров, торжествующе
плясало в сыром, настывшем воздухе. Все ожили. Развязались языки. Но дождь
делал свое дело. Если нам удавалось подсушить одежду на спине, за это время
она намокала до отказа спереди. И все же это половинчатое тепло ободряло
нас.

Но вот огонь подточил изнутри сложенные горкой дрова, проел щели, и
костер развалился. Беспомощное пламя еще пыталось подняться, еще вспыхивала
синева расплавленных углей, но огонь уже утрачивал силу. У нас не оставалось
ни одного полена, чтобы подкормить костер, и он умирал на наших глазах, не
выдержав поединка с водою.

Непогода загоняет нас в палатку.

Мясо -- недоваренное... но зато чай горячий! А это уже много. Небо
будто прогнило. По крутым склонам бегут мутные ручьи. Ниже они сливаются в
один грозный поток, и оттуда доносится угрожающий гул. Мы ощущаем
беспрерывные толчки, это разбушевавшаяся вода сталкивает в пропасть валуны.

-- Дождь скоро не кончится. Ходить надо в тайгу, тут пропадешь без
огня, -- беспокоится Улукиткан.

-- Уж до утра как-нибудь вытерпим, а там, смотри, и дождь перестанет,
-- отвечает Василий Николаевич.

-- Как-нибудь -- это худо, -- не унимается старик.

Через некоторое время палатка стала протекать. Если снаружи дождь шел
мелкий, густой, то в палатке он падал тяжелыми каплями. Мы лежали накрытые
брезентом, тяжело переживая заточение.

-- Братцы, вода! -- раздается вдруг испуганный вскрик Трофима. Возглас
"вода" звучит у него как "пожар"!

Мы вскакиваем, Действительно, в палатку со склона прорвалась вода. Уже
затопляет пол, постели. Нельзя ни минуты медлить. Люди не ждут команды.
Перекладываем инструменты на каменный настил, повыше от воды, надежно
закрепляем оттяжные веревки на палатке... Теперь вниз!

Спускаемся по скользкому крутяку. Над промокшими горами густой туман
мешается с вечерним сумраком. Справа, слева -- всюду беснуются ручьи, от
левобережных скал доносится беспрерывный грохот скатывающихся камней.

Но и в тайге нам не удается найти убежище. Мы переходим от дерева к
дереву, забираемся в чащу, но даже сквозь густую крону старых елей, как
сквозь решето, льет дождь. Уже темнеет...

-- Давай кончать напрасно ходить, надо балаган делай, а то пропадаем,
-- слышится голос Улукиткана.

Предложение старика вначале кажется неосуществимым: мы до того промокли
и замерзли, что руки не держат топора. Но сознание опасности мобилизует
остатки наших сил.

-- Балаган так балаган! -- кричу я, и мы сворачиваем вправо, к темной
стене леса.

Поздний стук топоров будит тягостную тишину дождливой ночи. Одни рубят
рогульки, жерди, другие таскают стланик, сдирают кору с толстых лиственниц.
Работа идет страшно медленно, -- кажется, и топоры затупились, Я поражаюсь
терпению и удивительной стойкости моих спутников. Их не узнать -- согнулись,
как-то сжались: озноб пронизывает насквозь.

Делаем навес для огня. Улукиткан достает из-за пазухи припасенный
лоскут березовой коры, теребит его скрюченными пальцами и с трудом
поджигает. Костер разгорается медленно. А мы, мокрые, жалкие, ожидаем тепла.

Через некоторое время, чуточку отогревшись, мы уже были самыми
счастливыми людьми на планете. Видимо, для человека путь к ощущению
настоящего счастья всегда идет тропой испытаний.

Улукиткан остается сторожить огонь, а мы беремся за устройство
балагана. Дружно стучат топоры, к отогретым рукам вернулась ловкость. А
дождь не унимается, льет и льет.

Наконец-то укладываем последний ряд стланиковых веток -- и балаган
готов. Тайга вдруг посветлела, в поредевшем мраке прорезались стволы
лиственниц, в лесу стало просторнее.

Утро! Со счета слетела очередная беспокойная ночь. Теперь спать, пусть
льет, черт с ним, с дождем! Мы надежно отгородились от него крышей, хватит и
дров. Улукиткан, наш жрец и хранитель огня, уже покинул этот мокрый мир и,
судя по тому, как улыбаются его губы во сне, как он вольно дышит, можно
поверить, что старик находится далеко от нас, в краю более гостеприимном,
нежели Становой.

Мы раздеваемся, наскоро сушим одежду, вернее, нагреваем ее, и ложимся
ногами к костру. Усталость нетребовательна к удобствам. В другое время разве
уснул бы, когда под боком толстые корни и нечем укрыться. Но сейчас все
ладно. Только голод продолжает строить козни: то мерещится горячая лепешка,
то кусок отваренного мяса с большой костью, да такой ароматный, что не
вытерпишь, пожуешь пустым ртом и от досады повернешься на другой бок. Есть
здорово хочется, но с нами ничего нет съедобного, даже воды не в чем
скипятить.

На этот раз и сон не смягчает голода.

Я просыпаюсь неожиданно от едкого запаха. Какую-то долю минуты не могу
понять, откуда наносит паленым? Приподнимаю голову, осматриваюсь. Узнаю
балаган, навес, деревья в тумане. Продолжает лить дождь.

Над дотлевающим костром висит котел со сгоревшей кашей, на углях
дотлевает синим огоньком упавшая лепешка. Не понимаю, кто принес котел,
крупу, муку и еще нашел в себе сил заняться приготовлением каши? Вскакиваю и
бросаюсь к костру, чтобы спасти остатки.

То, что я увидел, умилило меня и глубоко тронуло. Рядом с костром,
припав к отогретой земле, как к теплой постели, крепко спал Трофим. Руки в
тесте, на загорелом лице покой. Рядом с ним на мешке лежит раскатанная
лепешка, сумочка с содой и солью, стоит остывший чайник. Значит, он не спал,
ходил на перевал, хотел накормить нас обедом и уже сварил кашу, вскипятил
чай, осталось допечь вторую лепешку, но сил не хватило, свалил его сон, и