уже стояла на улице, где, к вящему удовлетворению консула, наконец-то
начали зажигать фонари; они сели в нее и захлопнули дверцы. Прямой,
безмолвный, неподвижный, с ногами, укутанными меховой полостью, сидел
Лебрехт Крегер по правую руку от консула, когда экипаж катился по улицам,
и от презрительно опущенных уголков его рта, полускрытого короткими седыми
усами, вниз к подбородку сбегали теперь две глубокие вертикальные складки.
Гнев от пережитого унижения точил и грыз душу старика. Его глаза, тусклые
и безучастные, уставились на пустое переднее сиденье.
праздничное настроение. Народ, радуясь благополучному исходу революции,
допоздна не расходился по домам. Время от времени раздавалось пение.
Кое-где мальчишки, завидев карету, кричали "ура" и кидали в воздух шапки.
сердцу, - начал консул. - Если подумать - какая все это чепуха! Фарс! - И
для того чтобы добиться от старика ответа или хотя бы заставить его
что-нибудь сказать, консул стал оживленно распространяться о революции
вообще: - Если бы неимущие массы могли понять, как плохо служат они сейчас
своим собственным интересам... И ведь везде одно и то же! Сегодня днем у
меня был разговор с маклером Гошем, этим чудаком, который на все смотрит
глазами поэта и драматурга... Да, отец, революция подготовлялась в Берлине
досужими разговорами в эстетических салонах. А теперь народ взялся ее
отстаивать, не щадя своей шкуры. Выиграет ли он от этого? Бог весть.
Крегер.
стекло.
что-нибудь сделать, поправил меховую полость на ногах тестя.
ужасное! Когда шагах в пятнадцати от обрисовывавшихся во мраке Городских
ворот карета поравнялась с шумливой кучкой разгулявшихся уличных
мальчишек, в ее открытое окно влетел камень. Это был безобидный камешек,
величиной не больше голубиного яйца, и его несомненно без всякого злого
умысла, скорей всего даже не целясь, а просто так, во славу революции,
подбросила в воздух рука какого-нибудь Кришана Снута или Гайне Фосса. Он
беззвучно влетел в окно, беззвучно ударился о покрытую толстым мехом грудь
Лебрехта Крегера и также беззвучно скатился по меховой полости и остался
лежать на полу.
с ума посходили, что ли?.. Надеюсь, он не ушиб вас, отец?
темно, чтобы консул мог различить выражение его лица. Видно было только,
что он сидел еще прямее, надменнее, неподвижнее, по-прежнему не
прислоняясь к подушкам. И только минуту-другую спустя, казалось из самых
глубин его существа, послышалось медленно, холодно, брезгливо
произнесенное слово: "Сброд!"
проехала под гулкими воротами и минуты через три катилась уже вдоль
решетки с позолоченными остриями, огораживающей крегеровские владения. На
обоих столбах широких въездных ворот, за которыми сразу начиналась
каштановая аллея, ведущая к террасе, ярко горели фонари с позолоченными
шишечками вверху. Консул содрогнулся, когда свет упал на лицо его тестя:
оно было желто, дрябло и все изрыто морщинами. Высокомерное, упрямое и
презрительное выражение, которое до последней минуты хранил его рот,
сменилось расслабленной, кривой и нелепой старческой гримасой. Экипаж
остановился у террасы.
уже успел откинуть меховую полость и подставить ему свою руку и плечо для
опоры. Он медленно повел тестя по усыпанной гравием дорожке к сияющей
белизною лестнице. Но старик еще не успел взойти и на первую ступеньку,
как у него подкосились колени, а голова так тяжело упала на грудь, что
отвисшая нижняя челюсть громко стукнулась о верхнюю. Глаза его закатились
и померкли.
5
Грюнлих и Эрика, их трехлетняя дочка, сидели в обшитой светлыми
деревянными панелями столовой на стульях ценою по двадцать пять марок и
завтракали.
В низенькой, облицованной зеленым кафелем печке, рядом с растворенной
дверью в будуар, где стояли всевозможные комнатные растения, потрескивали
охваченные жаром дрова, наполняя комнату отрадным и пахучим теплом.
Напротив печи, за полураздвинутыми портьерами из зеленого сукна,
открывался вид на коричневую шелковую гостиную с высокой застекленной
дверью, все щели которой были обиты ватными роликами, и маленькую террасу
за ней, расплывавшуюся в густой снежной мгле. Третья дверь, сбоку, вела в
коридор.
посередине, был уставлен фарфоровой посудой с золотыми ободками, до того
прозрачной, что временами она мерцала, как перламутр. Шумел самовар. В
плоской сухарнице из тонкого серебра, имевшей форму чуть свернувшегося
зубчатого листа, лежали непочатые и нарезанные ломтиками сдобные булочки.
Под одним хрустальным колпаком горкой высились маленькие рифленые шарики
масла, под другим был разложен сыр разных сортов - желтый, светлый с
зелеными мраморными прожилками и белый. Перед прибором хозяина стояла
бутылка красного вина, - г-ну Грюнлиху всегда подавался горячий завтрак.
розовощекий, чем обычно, он сидел спиною к гостиной, уже совсем одетый - в
черном сюртуке, в светлых клетчатых брюках, - и поедал непрожаренную, на
английский манер, котлету. Его супруга находила это блюдо
"аристократичным", но в то же время и до того отвратительным, что никак не
могла решиться и для себя заменить таким завтраком привычные яйца всмятку
и хлеб.
"аристократичнее" изящного неглиже! А так как в родительском доме ей
нельзя было удовлетворить эту страсть, то она с тем большим рвением
предалась ей, став замужней дамой. У нее были три таких утренних наряда -
мягких, ласкающих, для создания которых требовалось больше изощренной
фантазии и вкуса, чем для иного бального платья. Сегодня на ней был
темно-красный утренний туалет - цвет его точно соответствовал обоям над
деревянной панелью - из мягкой, как вата, материи с вытканными по ней
большими цветами и покрытой россыпью крохотных красных бисеринок. От
ворота до подола по пеньюару каскадом струились темно-красные бархатные
ленты; бархатная же лента скрепляла ее густые пепельные волосы, завитками
спадавшие на лоб. Хотя она, как ей и самой это было известно, достигла
теперь полного расцвета, ребячески наивное и задорное выражение ее чуть
оттопыренной верхней губки оставалось таким же, как прежде. Веки ее
серо-голубых глаз слегка закраснелись - она только что умылась холодной
водой; ее руки - коротковатые, но тонкие, будденброковские руки, с нежными
запястьями, выступавшими из бархатных обшлагов пеньюара, в силу каких-то
причин отрывистее и торопливее расставляли тарелки, ножи и ложки.
вязаном платьице из голубой шерсти сидела маленькая Эрика, упитанный
ребенок со светлыми кудряшками. Уткнувшись в большую чашку, которую она
крепко держала обеими ручками, девочка тянула свое молоко, посапывая и
жалобно вздыхая.
вынуть девочку из высокого стула и отнести наверх, в детскую.
больше. И надень на нее теплую кофточку, слышишь?.. Сегодня туман.
прерванный разговор. - Какие у тебя возражения? Приведи их! Не могу же я
вечно возиться с ребенком!..
время! Я просыпаюсь с двадцатью замыслами в голове, которые нужно
осуществить за день, и ложусь с сорока новыми, к исполнению которых я еще
не приступила!..
убирает, подает к столу. У кухарки дел выше головы: ты с самого утра уже
ешь котлеты... Подумай немножко, Грюнлих! Рано или поздно к Эрике придется
взять бонну-воспитательницу.
нищие, чтобы отказывать себе в самом необходимом? Насколько мне известно,
я принесла тебе восемьдесят тысяч приданого!..
важно... ты женился на мне по любви - пусть так. Но ты, по-моему, меня
вообще уже больше не любишь. Ты перечишь самым скромным моим желаниям.
Ребенку не нужно особого человека!.. О карете, которая необходима нам как
Круз Андрей
Березин Федор
Прозоров Александр
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Суворов Виктор