сидевший по другую ее сторону. Каждый сознавал, что револьвер Мустафе не
поможет, если эти пятеро гигантов вдруг пробудятся от наваждения - быть
кротко покорными - и начнут рвать его на куски. Мне казалось, что стоит
ему как-нибудь пораниться, а им завидеть его кровь, и это неминуемо
случится. Я понял еще и то, что полуобнаженным он входил к ним в угоду
черни, чтобы потешить ее трусливое любопытство видом тела, по которому -
кто знает, может ведь и такое случиться, - они вдруг ударят своими
страшными лапами. Но так как я все время думал об Андромахе, то вдруг
почувствовал искушение (отчасти же мне это показалось правдоподобным)
представить ее себе возлюбленной Мустафы. Ревность кинжалом вонзилась в
мое сердце; при одной этой мысли у меня буквально перехватило дыхание, и я
поторопился подавить свое фантастическое измышление. Товарищи по игре со
смертью, но не любовники, нет, нет, это бы для них добром не кончилось!
Львы, прознав о его прелюбодействе, отказали бы ему в повиновении. А она
упустила бы трапецию - я был уверен, если б ангел отваги вдруг унизился до
того, чтобы стать женщиной, упустила бы - и постыдно мертвой рухнула на
землю.
много, пропасть всяких гимнастических чудес. Но, право же, ни к чему все
это припоминать. Знаю только, что я время от времени искоса поглядывал на
Станко, который, как и все вокруг, впал в расслабленно-блаженное состояние
от вида этой ослепительной ловкости, этого нескончаемого красочного
каскада обольстительных, опьяняющих трюков и лиц. Но не так чувствовал
себя я, не такова была моя манера воспринимать окружающее. Правда, ничто
не ускользало от моего внимания, я пытливо воспринимал каждую деталь, и
это было самозабвенное созерцание, но в то же время - как бы это выразить
- и какое-то строптивое: я гордо выпрямлялся, моя душа - опять не знаю как
тут выразиться - вырабатывала противоядие этим штурмующим ее впечатлениям,
какая-то злоба - это, конечно, не то слово, но почти то - овладела мной от
напряженного восприятия всех этих трюков, фокусов, подвигов. Толпа вокруг
меня волновалась и распалялась сладострастием, я же чувствовал себя в
какой-то мере сторонним ей, словно человек, причастный к тому, что здесь
происходило, словно профессионал. Не цирковой профессионал, причастный,
конечно, не к этой сальто-мортальной профессии, но в более общем смысле -
утешитель человечества, доставляющий радость ближним. Поэтому-то я и
ощущал себя разобщенным с толпой, которая была не более как самозабвенной
жертвой очарования, далекой от мысли помериться с ним силами. Она только
упивалась зрелищем, а упоение - пассивное состояние, которым не может
довольствоваться тот, кто рожден действовать, проявлять себя.
простодушному Станко, и уже потому наши приятельские отношения не могли
укрепиться. Когда мы бродили по улицам, он ничего не замечал, а я, как с
птичьего полета, видел великолепие этого города, его нескончаемые
перспективы, невероятное благородство и роскошь очертаний, и мне невольно
вспоминалось расслабленно счастливое: "Magnifique! Magnifique!"
[Великолепно! Великолепно! (франц.)] - моего бедного отца, едва только он
заговаривал о Париже. Впрочем, вслух я своего восхищения не высказывал, и
потому Станко вряд ли сознавал разность нашей душевной чувствительности. А
ведь ему следовало бы мало-помалу замечать, что наша дружба не становится
крепче, что настоящей доверительности между нами не возникает и что
объясняется это прежде всего моей врожденной замкнутостью, скрытностью,
настойчивой внутренней потребностью в одиночестве, в дистанции, о чем я
уже говорил однажды; и тут уж я при всем желании ничего не мог изменить:
такова была основная предпосылка моей натуры.
напротив, продиктованное смиренным приятием судьбы, что ты не такой, как
все, неизбежно создает вокруг тебя пустоту, ледяную ограду, о которую,
может быть, тебе самому не на радость, разбиваются все посягательства на
дружбу и приятельские отношения. Так было и со Станко. Он с открытой душой
приблизился ко мне, но вскоре убедился, что я хотя и отношусь к нему
терпимо, но платить ему той же монетой не в состоянии. Так, однажды, когда
мы сидели в бистро за стаканом вина, он поведал мне, что до своего приезда
в Париж отбывал у себя на родине годичное тюремное заключение за какую-то
кражу со взломом, причем "засыпался" он не по своей вине, а вследствие
неловкости и глупости сообщника. Я с живейшим участием отнесся к его
рассказу, и никакого отпечатка на мое к нему отношение это неожиданное
признание не наложило. Но в следующий раз он пошел дальше, и я понял, что
его откровенность вызвана известным расчетом. Это мне, по правде говоря,
уже не понравилось. Он видел во мне удачливого пролазу, с которым стоит
поработать на пару, и по своей убогости не разобравшись в том, что я вряд
ли рожден быть его сотоварищем, сделал мне предложение относительно
какой-то виллы в Нейи, которую он высмотрел и где мы вдвоем с легкостью и
почти без всякого риска могли обстряпать неплохое дельце. Увидев, что я
отношусь к его предложению с уклончивым безразличием, он вышел из себя и
раздраженно спросил, чего ради мне вздумалось корчить из себя недотрогу,
ведь ему хорошо известно, что я собой представляю. Так как я всегда с
презрением относился к людям, воображавшим, что они меня раскусили, то
ограничился пожатием плеч и заметил, что, помимо всего, просто не желаю
этим заниматься. В ответ на что он обозвал меня то ли дураком, то ли
идиотом.
но наши отношения день ото дня становились все холоднее и под конец сами
собой распались, так что мы, отнюдь не сделавшись врагами, перестали
вместе проводить свободные вечера.
2
сменяющихся постояльцев гостиницы, эта работа уже стала порядком докучать
мне. У меня были основания опасаться, что обо мне просто-напросто позабыли
и я до конца своих дней буду водить подъемную машину. То, что я слышал от
Станко, меня не утешало, а заставляло еще больше тревожиться. Он, со своей
стороны, усиленно хлопотал о переводе на главную кухню, с двумя большими
печами и четырьмя плитами, мечтая со временем достичь там положения если
не шефа, то хотя бы вице-шефа, который принимает заказы от кельнеров и
передает их целому отряду поваров. Впрочем, он и сам полагал, что на такую
карьеру особенно рассчитывать не приходится, так как здесь стараются
выжать все соки из человека на том месте, на которое он однажды попал. Мне
Станко тоже пророчил, что я до скончания века буду служить на той же
должности и видеть жизнь гостиницы только из кабины лифта.
сновала моя машина, узником, которому никогда не удастся, или разве только
случайно, взглянуть на дивную картину файф-о-клока в большом зале, когда
там звучит приглушенная музыка, декламаторы и танцовщицы в греческих
туниках развлекают избранных гостей, которые за изящно сервированными
столиками вкушают золотистый напиток, пети-фур и маленькие изысканные
сандвичи, чуть слышно всплескивают руками, чтобы стряхнуть крошки с
пальцев, и на устланной коврами царственной лестнице, что ведет к
утопающей в цветах площадке, среди пальм, вздымающихся из украшенных
барельефами мраморных ваз, приветствуют друг друга, заводят знакомства, с
таинственной улыбкой авгуров обмениваются шутками и весело смеются. Как
мне хотелось работать там или, еще того лучше, подавать чай дамам в
комнате для бриджа и обеды в большом зале, куда я спускал на лифте мужчин
во фраках, сопровождающих своих осыпанных бриллиантами жен. Одним словом,
я стал беспокоен. Мне необходимо было расширить рамки своего
существования, получить больше возможностей общения с высшим светом. И что
же? Благосклонная судьба даровала мне эту радость. Мое желание
освободиться от вечного "вверх и вниз" и в новом облачении начать новую
деятельность, открывающую передо мной более широкие горизонты, сбылось; на
пасху я вступил в должность кельнера. Сейчас расскажу, как все это
произошло.
манишке, с достоинством носивший по залу свой шарообразный живот, был
личностью весьма заметной. Гладко выбритые жиры его лунного лика излучали
сияние. Великолепнейшим движением руки - вверх и вдаль - этот властелин
столов приглашал вошедших гостей занять места, а манера его одним только
уголком рта выговаривать кельнерам за какую-нибудь оплошность или ошибку
была столь же сдержанна, сколь и язвительна. Итак, однажды утром, видимо
получив указание от дирекции, он велел мне явиться к нему в маленький
кабинетик, примыкавший к роскошному залу.
посмотрим (франц.)], я слышал о вас не столь уж плохие отзывы и довольно
правильные, как мне теперь кажется, по крайней мере на первый взгляд.
Впрочем, с первого взгляда можно и ошибиться. Вы, наверно, сами понимаете,
что обязанности, которые вы до сих пор выполняли, - детская игра. В
качестве лифтера вы, конечно, не можете проявить свои способности, даже
если они у вас имеются. Vous consentez? [Вы согласны? (франц.)] Здесь, в
ресторане, из вас можно будет что-нибудь сделать, si c'est faisable [если
удастся (франц.)]. Чувствуете ли вы в себе призвание к изящной сервировке,
известный талант, а вовсе не исключительный и блистательный дар, как вы
стараетесь меня уверить, - это уже самореклама, хотя, с другой стороны,
courage [храбрость (франц.)] - свойство весьма полезное; так, значит, -
известный талант к изящной сервировке и предупредительному обхождению с
такой клиентурой, как наша? Что? Прирожденное дарование? Можно
позавидовать, сколько у вас, по вашему мнению, прирожденных дарований.
Впрочем, повторяю, здоровая самонадеянность - вещь полезная. Кое-какое
знание языков у вас, кажется, имеется? Я не сказал, глубокое знание, как
вы изволите выражаться, а лишь самое необходимое. Но это все вопросы
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Маккэфри Энн
Громыко Ольга
Андреев Николай
Андреев Николай