добавил: - Я заплачу твой долг. Можешь идти.
выражением лица. На меня он не смотрел. Каждый раз, когда Касиваги
совершал очередную гнусность, его лицо светлело, словно приоткрывались
самые сокровенные глубины его души. Один я знал за ним эту особенность.
чувствовал себя совсем одиноким и - свободным.
такие слова, такую недвусмысленную угрозу. И вдруг понял:
снова отложил бы исполнение своего замысла. Я испытал нечто вроде
благодарности к бывшему приятелю - ведь это его поступок дал мне силы
приступить к задуманному.
крошечная келья в тусклом свете лампочки имела вид заброшенный и
бесприютный. Вот оно, мое жилище, из которого вскоре, вполне вероятно, я
буду изгнан. Ни одного украшения, края выцветших соломенных матов пола
почернели и растрепались. Заходя в темную комнату, я вечно задевал их
ногами, но так и не удосужился заменить настил. Огонь пылавшей во мне
жизни был бесконечно далек от каких-то там соломенных матов.
моего пота. Мое тело, тело монаха, пахло точно так же, как тело
обыкновенного юноши, - смешно, не правда ли? Его испарения впитывались в
дощатые стены, черную древесину толстых столбов, стоявших по углам кельи.
Звериный смрад молодого тела сочился из всех щелей старинного дерева,
покрытого патиной веков. Все эти доски и колонны казались мне каким-то
животным, неподвижным и пахучим.
Касиваги замер на месте, словно механическая игрушка, у которой кончился
завод. Во дворе, за его спиной, высоко вздымала свой потемневший от влаги
"нос" сосна "Парусник", на которую падал свет из окна настоятельского
кабинета. Я улыбнулся Касиваги и с удовлетворением отметил, что на его
лице впервые промелькнуло нечто, напоминающее страх.
предложенный ему тощий дзабутон . Не спеша обвел взглядом комнату. Гул
дождя закрыл от нас весь внешний мир плотной завесой. Струи хлестали по
настилу открытой веранды, временами капли звонко ударяли по бумажным с"дзи.
виноват... Ну и будет об этом.
оттуда купюры, три новехоньких бумажки по тысяче иен каждая.
дня гоняет отца эконома в банк менять мелочь на банкноты.
барышей.
рассмеялся, и Касиваги присоединился к моему смеху. Однако мир между нами
воцарился ненадолго. Касиваги оборвал свой смех и, глядя куда-то поверх
меня, спросил, словно отрезал:
разрушительные планы, а?
"разрушительными планами" он имеет в виду нечто совсем иное, и успокоился.
Ответил я, не заикаясь:
жизни не встречал.
с моих губ. Я подумал, что Касиваги нипочем не догадаться о той
благодарности, которую я к нему испытываю, и мои губы расползлись еще
шире. Самым дружеским тоном я спросил:
расстегнул пуговицы студенческого кителя и зашарил рукой во внутреннем
кармане. - Вот, смотри, какой я тебе на прощанье подарочек принес. Ты ведь
обожал своего дружка, верно?
я вздрогнул, а Касиваги небрежно обронил:
другом не считал. Тем не менее душу выворачивал наизнанку именно передо
мной. Я думаю, он не обидится, что я даю тебе его письма, как-никак три
года уже прошло. Да и потом, ты был с ним ближе всех, я давно собирался
показать тебе его признания.
седьмого. Оказывается, в последние дни своей жизни мой друг писал из Токио
Касиваги чуть ли не ежедневно. Надо же, а я не получал, от него ни
строчки. Это несомненно была рука Цурукава - я узнал его детский
квадратный почерк. Я испытал легкий укол ревности. Подумать только,
Цурукава, такой ясный и прозрачный, оказывается, втайне от меня
поддерживал тесную связь с тем самым Касиваги, о котором столь дурно
отзывался, осуждая мою с ним дружбу.
разложив письма по датам. Стиль был ужасен, мысль писавшего без конца
перескакивала с одного на другое, и уследить за ней было непросто. Но от
неуклюжих строк веяло таким страданием, что, читая последние письма, я
физически ощущал всю глубину испытываемых Цурукава мук. Я не мог
удержаться от слез, в то же время не переставая поражаться тривиальности
этих терзаний. Всему причиной была самая обычная любовная история:
неискушенный в житейских делах юноша влюбился в девушку, жениться на
которой ему запрещали родители. Быть может, Цурукава преувеличивал свою
трагедию, но одно место из последнего письма потрясло меня:
самого рождения моей душой владели темные силы, я никогда не ведал радости
и света".
страшное подозрение.
придумали родители, чтобы соблюсти приличия.
обмануть, оказывается, была ошибочной.
долой?
мне эти письма. Но, хоть потрясение и было велико, воспоминание о пятнах
солнца и тени, рассеянных по белоснежной рубашке юноши, который лежал в
густой летней траве, не стерлось из моей памяти. Образ друга через три
года после его гибели коренным образом переменился, но, как это ни
парадоксально, все те чувства, которые, как мне казалось, навек умерли
вместе с Цурукава, теперь возродились и приобрели особую реальность. Я
верю в воспоминания, но не в их смысл, а в глубинную их суть. Вера эта так
велика, что, не будь ее, весь мир, кажется, раскололся бы на куски...
Касиваги, снисходительно поглядывая на меня, любовался результатами
хирургической операции, проведенной им в моей душе.
рассыпалось? Мне невмоготу смотреть, как мой друг живет, неся в душе такой
хрупкий и опасный груз. Я сделал доброе дело, избавил тебя от этой ноши.
- насмешливо улыбнулся Касиваги. - Я забыл объяснить тебе одну очень
важную вещь. Мир может быть изменен только в нашем сознании, ничему
другому эта задача не под силу.
навсегда застыла в неподвижности, и одновременно в ней происходит вечная
трансформация. Ну и что толку, спросишь ты. А я тебе отвечу:
Это прерогатива человека, она и вооружила его сознанием.
преобразует мир! Мир преобразуют деяния! Деяния - и больше ничего!
словно наклеенной, улыбкой.
Березин Федор
Орловский Гай Юлий
Панов Вадим
Шилова Юлия
Скальци Джон
Шилова Юлия