чистоты и веры. Они, хоть слабые да беспомощные, но разве ж не они нам
мерещатся? Нам, погрязшим в крови и безумстве? Поглядите-ка на Дуняшу, какие
у нее руки! И два передних белых зубочка слегка приклонились один к
другому... Когда их видно - голова кружится.
и горести свои. Пой, рыбка золотая! Звени...
чем не горюйте. Ах, Дуняша, как она их!.. Как поют они, как поют!.. Вы и мои
слова давешние забудьте, будто их и не было. Генерал Чернышев, после того
как Пестеля арестовали, никак в себя прийти не мог - руки дрожали.
Наливайте, пейте... Эй, вина!
стол сузился, и сидевшие за ним сошлись лбами и поглядели в глаза друг
другу. Наш герой отчетливо ощущал прикосновение горячего лба ротмистра и
холодного, влажного - Заикина.
борясь со сном.
лбом на лоб ротмистра.
непогода какая ударила, будто ветер набежал и спутал стебли да цветы, и
золото да серебро потускнело на рыбках, притихших в той темной воде, где
донный ил под их плавниками всплыл вдруг, загораживая все от людских глаз.
он ждет тебя под той рябиной чертовой, так, стало быть, любит Брось ты
коромысла свои дурацкие, падай в охапку к нему, цалуй! Счастье-то какое:
любит! Тут одни других арестовывают, кто смел - тот и съел, а этот-то, под
рябиной который, он ведь тебя любит! Ждет тебя, дуру. Чего ж ты плачешь-то?
послали? Вы мне всю обедню испортите. Какой он, Пестель, однако, в вашем
воображении герой. Вы что, за дурака меня держите?
скромности. "Ты одна, одна в душе моей, Дуняша!" - крик[292] нул он про
себя, но она покачала головой, да так грустно: нет, мол. Не верю.
заговора, и всякое упоминание его имени с симпатией может порядочным людям
прийтись не по вкусу. Уж вы, господин Авросимов, выбирайте, чью сторону
держать, да чтоб об том известно было...
матушкой попрощалась.
Поклонились. И с самого краю откуда-то, будто месяц выплыл в лодочке,
потянулся голосок, один-единственный:
подпоручика, который уже не ел, не пил, а сидел, высоко подняв голову,
закрыв глаза, неподвижно, будто и нет ничего вокруг. Наш герой подумал, что
паутинка прочно вкруг Заикина обвилась. А на что же он, бедняга, надеялся,
когда в Комитете божился, будто знает, где она лежит, страшная Пестелева
рукопись? Да как божился! "Я, я, я знаю! - говорил как в умо[293]
помрачении. - Велите меня послать! Я укажу". Но это сомнение вызывало, ибо
не мог бедный подпоручик иметь отношение к тому, как рукопись прятали. И
генерал Чернышев, тот главный паучок, собаку съевший в таких делах, тогда и
спросил: "Вы сами зарывали?" - "Сам, сам!" - крикнул Заикин, бледный как
смерть. Ах мальчик, а не напраслину ли ты на себя возвел? И он, Авросимов,
строчил тот протокол, и голова его гудела в сомнении. Ведь, судя по всяким
там намекам, братья Бобрищевы-Пушкины к сему причастны были, но они сами -
ни в какую, а он вызвался. Уж не обман какой? Не для отвода ли глаз?
"Значит, вы сами зарывали? - спросил Чернышев. - А передавал-то вам уж не
сам ли Пестель?" - "Я сам зарывал, - отвечал подпоручик, - а кто передавал,
сказать не могу". Тут он, мальчик этот, побледнел пуще прежнего. "Да как же
так, - удивлялся Чернышев, - вас в те поры и в Линцах-то не было". - "Был! -
снова крикнул Заикин. - Проездом был, ваше превосходительство. Случай свел".
Ну вот, случай так случай, бедный мальчик-подпоручик, какая вокруг паутинка!
покидают комнату, и одна лишь Дуняша замешкалась в дверях, и обернулась, и
снова глянула прямо в глаза ему.
ты!.. [294]
вышла прочь, и исчезла за дверью.
переворачивается. Верите ли, иногда даже думаю: да пропади всё! ан нет,
утром-то и отойдешь...
улыбку шлет, чего же ждать?..
Чтоб он знал...
правилах.
отправились по коридору.
картинами, писанными маслом, в золоченых рамах, из которых выглядывали
тусклые физиономии ротмистровых предков; по другой стене - две двери,
ведущие в комнаты, предназначенные нашим гостям: первая - Авросимову, вторая
- подпоручику, а сам ротмистр намеревался устроиться в дальней, венчавшей
коридор.
он никак прийти в себя не мог от благ, выпавших на его долю, когда ни цепей,
ни охраны, а сытость и любовь.
конечно, связан присягой и приказом, но что касается моего дома - здесь вы
можете чувствовать себя вполне свободно. Уж как могу, я стараюсь облегчить
вашу участь, вы это, надеюсь, видите...
в свою комнату.
ночлег.
стесняйтесь меня будить, - и отправился, не найдя для нашего героя ни одного
ласкового слова.
уютна. Большое окно смотрело в зимний сад, озаренный новой луной. От нее
пятно лежало на паркете. По стенам темнели картины, старинное кресло,
обращенное к окну, словно приглашало утонуть в нем. Кровать была широкая, и
Авросимов тотчас вспомнил гостиницу и недавнее свое приключение. Он уселся в
кресло. Оно продавилось, зазвенело под ним, закачалось.
серая невероятная ночная птица бесшумно снизилась и повисла над головой
нашего героя, принеся с собой тревогу.
и уже пошел скрип, не переставая. Заикин метался по комнате.
английский пистолет хлестнул его рукоятью по коленке. А надобно вам сказать,
что великолепное сие оружие, с помощью которого мы сокращаем свой и без того
короткий век, покоилось в суконном кармашке, специально сооруженном нашим
героем с таким расчетом, чтобы сей кармашек приходился как раз слева под
мышкой, тем самым всегда скрытый просторным сюртуком. Что побуждало
Авросимова так удобно приспособить оружие, он, верно, и сам не знал. Скорее
всего, была это для него обольстительная заморская игрушка, одно обладание
которой возвышало в собственных глазах, ибо он и представить себе не мог
реальных возможностей сего пистолета, предпочитая наказывать обидчика, да и
то в крайнем случае, руками, по-медвежьи.
героя? Кто это там, где-то, на него надеялся? Чья обессиленная душа,
запутавшись в сомнениях и страхе, [297] нуждалась в нем так отчаянно и
горячо? И вот пистолет английский, блеснувший под луной, легко в ладонь
улегся, и все тело нашего героя напряглось как бы перед прыжком, и уже не
было ни усталости, ни хмеля, а лишь учащенное дыхание - предвестье безумств.
Панов Вадим
Шилова Юлия
Влодавец Леонид
Никитин Юрий
Суворов Виктор
Журавлев Владимир