самом деле - зачем? Заработка хватает и так, много ли ему надо...
главном смысле. Потому что всего этого - работы, материальной
обеспеченности, даже семейного счастья (Дуняша в конце концов сама поймет,
что комедию с Ладушкой пора кончать) - всего этого ему никогда не хватит,
чтобы сделать жизнь полной. Потому что всегда будет не хватать главного:
чувства принадлежности к месту, где ты живешь, чувства укорененности в этой
земле. А иначе ведь жить нельзя, иначе человек превращается в перекати-поле.
Нельзя жить без корней, нельзя жить одними воспоминаниями - этим сладким
ядом, который медленно разъедает душу. Поэтому-то ты и не позволяешь себе
вспоминать наяву; но ведь память не выключишь, не отсечешь, отогнанные
воспоминания возвращаются во сне, - это еще хуже...
проблематичная. Как и всюду, впрочем, но в этих условиях особенно. Ведь вот
той же Дуняше рано или поздно захочется иметь ребенка, поначалу все будет
хорошо, но потом он пойдет в школу. И появится в семье маленький аргентинец,
со своими интересами, далекими от родительских, с таким же далеким
внутренним миром. Здесь детям не преподают политграмоту, но очень хорошо
умеют переделывать сознание на свой лад. Рецепт самый простой: в
аргентинской школе день начинается с церемонии подъема флага. Как на военном
корабле. И все вместе - учащиеся и преподаватели - поют гимн. "Oid mortales
el grito sagrado"* - каждое утро, месяц за месяцем, год за годом, все
двенадцать лет. Просто и эффективно. Уже в четвертом, пятом классах
мальчишка начинает чувствовать себя аргентинцем, терпеливо разъясняет дома:
"Ну как ты не понимаешь, папа, русский это ты, и мама тоже русская, но я
аргентинец, я ведь родился здесь..."
государственного гимна.
национальности новорожденного действует "закон крови", а у нас - "закон
территории". Важно, где ты родился; кто твои родители - испанцы или поляки,
русские или арабы - не имеет больше никакого значения, ты родился здесь, и
поэтому ты аргентинец. Коротко и ясно - попробуй переубедить.
оказывается при ближайшем рассмотрении ваша утешительная теория "нормальной
жизни". Можно, конечно, лишний раз напомнить себе, что перед родиной ты чист
- не изменял, не дезертировал, даже повестки не дожидался - сам пошел в
военкомат; и что ни в малейшей степени не зависели от тебя все те
обстоятельства, в силу которых ты оказался перемещенным за четырнадцать
тысяч километров от дома, в эмигрантскую колонию Буэнос-Айреса. Можно,
выстроив себе этакое персональное убежище из вполне логичных доводов, жить
здесь и дальше, как живут другие. Но вот будет ли эта жизнь нормальной - это
вопрос. Какая же она, к черту, нормальная, если ты даже детей своих не
сможешь воспитать, как считаешь правильным...
более космополитичны. А впрочем, трудно сказать, в чем тут дело. Чужая душа
- потемки. Возможно, у них меньше национального своеобразия, и это помогает
им приспосабливаться к чужим условиям, или патриотизм у них какого-то
другого вида... Нет, не то чтобы его было меньше. Вовсе нет! Просто он
какой-то другой: человек любит свою родину, в случае нужды готов отдать за
нее жизнь, но жить предпочитает в чужой стране Потому ли, что климат лучше
или заработки выше, да мало ли еще почему...
телефонной станции. Парень вырос в Буэнос-Айресе - его привезли сюда
ребенком - выглядел заправским портеньо* женат был на аргентинке и дома
говорил по-испански. Однажды, когда Полунин упомянул в разговоре какой-то
городок в Нормандии, Хайме сказал, что знает эти места, их там в августе
сорок четвертого уложили чуть ли не всю роту... Полунин удивился, ему как-то
и в голову не приходило, что Хайме мог воевать. "А как же, - подтвердил тот,
- уехал отсюда в сороковом. Сразу после Дюнкерка, помнишь? Тогда все ждали
вторжения в Англию, вот я и поперся. Ничего не поделаешь, думаю, надо помочь
старухе Все пять лет и отбарабанил - начал в Тобруке, а кончил знаешь где?
Фленсбург, на границе с Данией, ни больше ни меньше..." Полунин спросил,
зачем же он в таком случае вернулся после демобилизации в Аргентину - жены
ведь вроде у него еще не было Хайме изумленно вытаращил глаза: "А что я
должен был делать - оставаться жить в Англии? Ты спятил, че! Да я этого
удовольствия худшему своему врагу не пожелаю..."
недоумение, как и тогда. Да, нам этого просто не понять, мы иначе устроены.
Есть, видно, какая-то обратная зависимость между способностью народа
растворять в себе чужаков и самому растворяться в чужой среде. А уж
растворять Россия умела... Пожалуй, ни одну другую страну так не поносили
европейцы - и так в нее не стремились. Большинство, конечно, ехало просто в
надежде разбогатеть, но интересно другое: уже во втором поколении почти все
они приживались, прорастали корнями в русскую почву, всем сердцем прикипали
к России...
задумывались, - а задуматься стоит. Жить в России никогда не было легко, но
никогда русский человек не покидал свою землю ради лучшей жизни, а
вынужденная эмиграция всегда оборачивалась для него бедой. Самый близкий
пример - судьба бывших "белых". Люди покинули родину не из соображений
личной выгоды, а сохраняя верность определенным убеждениям; уже одно это,
казалось бы, должно служить моральной поддержкой. А вот не служит! Ведь
трагедия белой эмиграции не в том, что бывшим кавалергардам пришлось водить
такси, а известным писателям - довольствоваться сотрудничеством в грошовых
еженедельных листках; ее трагедия в том, что русские люди потеряли Россию. В
конце концов все они так или иначе устроились, некоторые совсем неплохо,
если говорить о материальном достатке. И что же - легче им от этого?
владелица, Надежда Аркадьевна Основская, всегда откладывала для него
новинки. Обижается уже, наверное, нужно будет заглянуть на этих днях. Вот
тоже судьба - никому не пожелаешь...
здешних старожилов не так уж много, большинство прижилось и о России слышать
не хочет. Аргентина, надо признать, тоже растворяет... Но здесь это
получается как-то по-другому. Во всяком случае, вряд ли кто из
"аргентинизированных" русских сможет когда-либо отблагодарить приютившую его
страну так, как отблагодарил Россию женатый на немке датчанин Иоганн Даль -
отец составителя "Толкового словаря"...
газон, ядовито-зеленый под газоразрядными фонарями, полого сбегал к
проспекту Леандро Алем, на площади перед вокзалами каруселью разворачивались
вокруг Британской башни игрушечные троллейбусы, а еще дальше - на фоне
черного неба и мерцающей россыпи огней Нового порта - огромным брусом льда
сиял в свете прожекторов серебряный павильон с пламенеющими на ветру алыми
стягами над порталом. Северо-восточный ветер дул в лицо сильно и ровно,
донося обрывки музыки из парка Ретиро, слитный шум движения на привокзальной
площади и гудки маневровых локомотивов. Он дул прямо оттуда - со стороны
павильона, и если продолжить эту линию... дальше, еще дальше, огибая
выпуклость земного шара...
фонарю, выпростал из рукава запястье. Четверть десятого. Собственно, еще не
поздно, - вечер свободен, Дуню все равно не добудишься... Еще раз
оглянувшись на павильон, он подавил вздох и направился к станции метро.
русской литературы; но к первой книге трилогии - к "Сестрам" - у нее было
особое отношение. Все в этом романе - его душная предгрозовая атмосфера,
слепая беззаботность людей-мотыльков, пляшущих в эйфорическом предвкушении
близкой катастрофы, отрекшихся от прошлого и (к счастью для себя!) не
знающих будущего, - все ведь это было о ней, это была ее собственная прошлая
жизнь, ее далекая молодость. И с Дашей Булавиной они были почти ровесницы:
гимназию Надежда Аркадьевна окончила в тысяча девятьсот пятнадцатом.
грядущий, как перечитывают полюбившуюся книгу. Она ее боялась. Не тот
возраст, не те нервы, чтобы позволять себе подобные экскурсы в прошлое. А
ведь было время привыкнуть, забыть, успокоиться. Успокоились же другие? Нет,
слава богу, с нею этого не случилось. Надежда Аркадьевна была бесконечно
благодарна не очень-то милосердной своей судьбе за эту грозную милость - дар
неувядающей памяти.
времен года. Лето обычно проводили на даче под Тарусой или в Крыму, а осени
и весны почему-то не запомнились. Зато зимы, эти сказочные московские зимы -
крещенские морозы в сахарно-крупитчатом инее, в ледяном пылании малинового
низкого солнца, хрусткий скрип снега под ботиками, запах духов и меха,
стремительный визг санных полозьев по Тверской, очереди на Шаляпина и
нестройное "Гаудеамус игитур" в Татьянин день, или мглистые, укутанные в
туман великопостные мартовские деньки, приглушенный ростепельной сыростью
звон трамвайчиков на Арбате, бесшумное мельтешенье галок над зубцами
Китайгородской стены - ведь было все это, было, этого не могли отнять у нее
никакие войны, никакие революции, это все оставалось с нею сейчас, спустя
сорок лет, и останется до самой смерти...
Булавиной, и ей было немного жаль Дашу - все-таки Петербург не Москва, не
совсем даже Россия... Но еще больше было ей жаль самое себя, потому что
Якубенко Николай
Посняков Андрей
Флинт Эрик
Каргалов Вадим
Кервуд Оливер Дж.