Чтение 37–й страницы книги ~Обретенное время~

как в тот день, когда я обмакнул мадлен в горячий настой, в центре плоскости,
где я находился, -- будь она, как тогда, моей парижской комнатой, или как
сегодня, как сейчас, библиотекой принца де Германт, а немного раньше двором его
дворца, -- в моем "я", излучая маленькую окружность, оживало чувство ( вкус
размоченного мадлен, металлический звук, окатыш под ногами ), оно было присуще и
плоскости, где я был, и другой ( комнате тетки Леонии, вагону железной дороги,
баптистерию Сан-Марко ). Стоило мне подумать об этом, и в пронзительном шуме
водопровода, напоминавшем долгие крики, испускаемые летними вечерами на
бальбекских просторах прогулочными кораблями, я ощутил ( как уже однажды
случилось в большом парижском ресторане, когда я посмотрел за окно роскошной
столовой -- полупустой, горячей, летней ) нечто большее, чем простую схожесть с
бальбекскими вечерними впечатлениями, когда, -- так как все столы уже были
покрыты скатертями и серебром, а огромные стеклянные рамы широко распахнуты на
дамбу, не отделенную никаким промежутком, никакой стеклянной или каменной
"гущей", солнце медленно опускалось в море, где начинали кричать корабли, --
чтобы присоединиться к Альбертине и подружкам, гулявшим по дамбе, мне надо было
только перешагнуть через деревянную раму, едва доходящую мне до щиколотки, и,
потяни за нее только, как в петлях, чтобы отель проветривался лучше, заскользили
бы сразу все стекла. К этому ощущению не примешивалось мучительное воспоминание
о любви к Альбертине. Ибо мучительна только память о мертвых. Но они быстро
исчезают, и даже рядом с их могилами остается только красота природы, тишина,
чистота воздуха. К тому же, водопроводный шум только что вызвал во мне не просто
отголосок, двойник былого ощущения, но и само это ощущение. В этом случае, как и
во всех предшествующих, ощущение силилось воссоздать вокруг себя то, что его
окружало, а настоящее, занявшее его место, всем постоянством своей массы
противостояло вторжению в парижский дворец то нормандского пляжа, то
железнодорожной насыпи. Приморская бальбекская столовая, с ее камчатым полотном,
приготовившимся, как покров жертвенника, к встрече солнечного заката, силилась
поколебать основательность особняка Германтов, выломать его двери, от нее
дрожали диваны вокруг меня, как раньше дрожали столы парижского ресторана.
Каждый раз в этих воскресениях далекое место, нарождавшееся вокруг общего243
ощущения, на мгновение сплеталось, подобно борцу, с действительным. Всегда
настоящее побеждало; всегда покорялось казавшееся мне самым прекрасным;
прекрасным настоль, что в восторге я замирал на неровной мостовой, так же, как
перед чашкой чая, силясь в эти секунды, когда они появились, удержать их, или
вернуть, если они от меня ускользали, -- эти Комбре, Венецию, Бальбек,
вторгающиеся и выталкиваемые, пробуждающиеся, чтобы затем покинуть меня в толще
новых, но пронизанным прошлым мест. И если настоящее побеждало не сразу же, то
мне чудилось, что я потерял сознание; ибо в то мгновение, когда длятся
воскрешения былого, они до такой степени тотальны, что не просто скрывают от нас
комнату, чтобы мы видели дорогу, обсаженную деревьями, или прилив, -- они
раздувают наши ноздри воздухом далеких мест, наша воля уже колеблется между
различными планами, которые нам эти места предлагают на выбор, наше сознание
заполонено ими, или, по крайней мере, оно путается в них и местах настоящего, в
том же неуверенном забытьи, которое мы испытываем иногда, задремав, перед
несказанным видением.
Так что существо, три или четыре раза воскресшее во мне, только что
соприкоснулось, быть может, с какими-то неподвластными времени фрагментами
существования, -- но это созерцание, хотя его предметом была вечность, было
мимолетно. Но я успел понять, что только эта радость, появлявшаяся в такие
минуты, была плодотворна и правдива. Всг остальное нереально, и в этой
нереальности убеждает, во-первых, то, что мы ни в чем находим удовлетворения, --
как, например, можно видеть на примере светских удовольствий, самое большее --
причиняющих недомогание, вызванное поглощением гнусной пищи, или дружбы, этой
симуляции, ибо художнику известно, что исходя из некоторых моральных соображений
и отказываясь от часа работы ради болтовни с другом, он приносит реальность в
жертву чему-то несуществующему ( ибо наша дружба длится только в этом милом
безумии, в которое мы впадаем по ходу жизни, но которое, в глубине души, мы
склонны сравнивать с ошибкой сумасшедшего, возомнившего, что мебель ожила и
разговаривает с ним244 ), -- во-вторых, грусть, приходящая за удовлетворением
желаний, -- грусть, испытанная мною после знакомства с Альбертиной, когда после
некоторых ( впрочем, незначительных ) затруднений, перенесенных мною, чтобы
чего-то добиться -- познакомиться с этой девушкой, -- достигнутое показалось мне
незначительным, -- хотя, быть может, потому только, что я таки этого добился. И
даже более глубокие удовольствия, которые я мог испытать в любви к Альбертине, в
действительности я испытывал только обратно пропорционально тоске, снедавшей
меня, когда она не была рядом со мной, а когда я был уверен, что скоро она
придет, как в тот день, когда она возвращалась из Трокадеро, я испытывал только
смутную тоску, -- тогда как я всг более и более воодушевлялся, с возрастающей
радостью углубляясь в стук ножа, вкус настоя, вталкивающих в мою комнату --
комнату тетки Леонии, а за ней весь Комбре, и две его стороны. Итак, теперь я
решился заняться им, созерцанием сущности вещей, уловить его -- но как?
посредством чего? В ту секунду, когда благодаря жесткости салфетки я ощутил себя
в Бальбеке, когда мое воображение было поглощено этим мгновением -- и не только
видом утреннего моря в тот день, но и запахом комнаты, скоростью ветра, легким
голодом, сомнениями, в какую сторону отправиться на прогулку, -- и всг это,
связанное с плотностью ткани, словно крылья тысячи ангелов, вращалось тысячу раз
в минуту, -- в ту секунду, когда неровность двух плиток оживила чахлые и скудные
образы, оставленные в памяти Венецией и Сан-Марко, -- во всех направлениях и
всех измерениях, -- и все ощущения, испытанные там мною, покуда я увязывал
площадь с церковью, пристань с площадью, канал с пристанью, и со всем увиденным
-- мир желаний, видимый только духом, -- я испытывал соблазн если и не ( было
еще холодно ) отправиться на новые прогулки к венецианским водам, так и
оставшихся для меня вечно вешними, то, по меньшей мере, вернуться в Бальбек. Но
и на секунду я не остановился на этой мысли. К этому времени я уже знал, что
страны несколько отличны от картин, которые мы составляем по их именам, что лишь
в мечтах и во снах предо мной простиралась местность, созданная из чистой
материи, ни в чем не схожей с обыденными, видимыми, осязаемыми предметами, --
материи, составленной из мечтаний. Но даже касательно образов другого порядка,
образов памяти, я знал, что красота Бальбека не открылась мне, когда я там жил,
что его красота в памяти разнилась с открытой мною во второй приезд. Я уже много
раз наталкивался на невозможность встречи в реальности с тем, что хранилось в
моей душе; ибо я обретал потерянное Время не на площади Сан-Марко, и не во
второй мой приезд в Бальбек, и не тогда, когда я вернулся в Тансонвиль, чтобы
повидаться с Жильбертой, и поэтому путешествие -- только приводившее меня еще
раз к иллюзии, что эти впечатления сами по себе существуют где-то вне меня, на
углу какой-нибудь площади, -- для меня не могло быть необходимым средством. Я не
хотел повторить ошибку и на этот раз, ибо для меня сейчас речь шла о том, чтобы
узнать в конце концов, возможно ли исполнение того, что я считал неосуществимым,
-- вопреки разочарованию, настигавшему меня как только я оказывался один на один
с местностью или человеком, хотя однажды отрывок из концерта Вентейля уверил
меня в обратном. Я не собирался, стало быть, повторить этот опыт еще раз, я
давно уже понял, что этот путь никуда не ведет. Впечатления, которые я пытался
уловить, могли только рассеяться при соприкосновении с прямым наслаждением,
неспособным на их порождение. И единственный способ подойти к ним вплотную
требовал, чтобы я старался узнать их точней, -- там, где они находились, то есть
во мне самом, чтобы я осветил их до глубин.
Жизнь в Бальбеке и жизнь с Альбертиной не принесли мне особенного удовольствия,
я испытал радость только задним числом. Одним словом, заключение, выведенное
мною из разочарований жизни, в той мере, в какой я ее прожил, гласило, что
жизненная реальность должна корениться в несколько отличной материи, чем
действие, однако оно не сближало, -- по чистой прихоти и следуя обстоятельствам
моего существования, -- различные огорчения. Я ясно осознавал, что разочарование
в путешествии, разочарование в любви не столь разнятся между собой, как кажется,
что они -- изменчивый облик, принимаемый, смотря по обстоятельствам, в которых
оно проявляется, нашим бессилием реализоваться в материальном наслаждении,
реальном действии. Вспоминая вневременную радость, которую вызвали во мне стук
ложки, вкус мадленки, я думал: << Разве это счастье отлично от того, которое
находил во фразе сонаты обманутый собой, растворивший его в любовном
удовольствии Сван245, ибо он так и не сумел обрести его в художественном
созидании, -- это счастье, испытанное мною, когда я вник в еще более внеземной,
чем такты сонаты, красный и мистический зов септета, о котором Сван так и не
узнал, умерев, как многие другие, так и не открыв собственной истины? Впрочем,
истина не дала бы ему ничего, ибо если эти такты и олицетворяли зов, то они не
вдували в него силы и не могли сотворить из Свана писателя >>.
Тем не менее, тотчас перебрав эти воскресения памяти, я догадался, что хоть и
несколько по-другому, но иногда уже в Комбре на стороне Германтов неясные
впечатления пробуждали мою мысль, примерно так, как эти воспоминания, -- только
они таили не былое ощущение, а новую истину, драгоценный образ, и я пытался
раскрыть его с теми же усилиями, что и при воспоминании, словно самые прекрасные
наши мысли подобны оперным ариям, снова и снова приходящим нам на память, хотя
мы никогда их не слышали, и мы силимся расслышать их, записать. Я обрадовался
этому воспоминанию, потому что оно показывало, что уже тогда во мне проявилась
основная черта моего характера, -- но вместе с тем и огорчился, я понял, что с
той поры на этой стезе я так и не преуспел, а ведь уже в Комбре я внимательно
отмечал в душе образ, настоятельно требовавший его заметить, -- облако,
треугольник, колокольню, булыжник, -- и чувствовал, что под этими знаками таится
нечто совершенно иное, что я должен постараться раскрыть и его, и выраженную им
мысль как раскрывают иероглифические знаки, о которых когда-то думали, что они
всего-то лишь изображают материальные предметы. Конечно, эта расшифровка трудна,
но только с ее помощью можно прочесть какую-нибудь истину. В тех истинах,
которые разум выхватывает прямо в просветах залитого солнцем мира, есть что-то
не такое глубокое, необходимое, как в истинах, которые против нашей воли вручает
нам жизнь во впечатлении, -- оно материально, потому что оно пришло из наших
чувств, но мы можем высвободить из него дух. Но в целом, идет ли речь о
впечатлениях, вроде испытанного мною при виде мартенвильских колоколен, или о
напоминаниях246, подобных тому, что таилось в неровности двух ступеней, во вкусе
мадлен, -- следует истолковывать ощущения как знаки законов и идей, надо
попытаться мыслить, то есть -- вывести из мрака то, что чувствую, претворить его
в духовный эквивалент. Это средство, судя по всему -- единственное, может ли оно