Чтение 37–й страницы книги ~Прощание с Матерой~

ненормальной поспешностью, наперегонки, будто выпуск их прекращен и это
остались последние, или будто выхваляясь друг перед другом: и мы, мол, не
лыком шиты, и мы кое-что имеем и кое-что можем. Не понимая этой
торопливости, Павел, однако, и сам подумывал, что придется к весне
обзаводиться мотоциклом и ему. В Матере он был без надобности, там все под
руками, а здесь вон завтра на смену идти больше часа, если пешком, а летом и
до воды, когда рыбку половить, до пустошек с грибами, до ягод - хоть куда
дoведись - на своих двоих не находишься... Это не Матера.
Что верно, то верно - это не Матера. Вот и не стало Матеры - царствие
ей небесное, как бы сказала, перекрестясь, мать. Вот и не стало
Матеры-деревни, а скоро не станет и острова. Еще можно будет, наверно, нынче
же сплавать, покружить, гадая, тут или не тут стояла она... И удивительно,
что Павел представлял себе это просто и ясно, как не один раз пережитое,- и
лодку на огромной, высоко поднятой воде, и себя в лодке, пытающегося по
далеким берегам определить место Матеры, пристально вглядывающегося в темную
замершую массу воды - не подастся ли оттуда, из сонной глубины, какой знак,
не блеснет ли где огонек. Нет, ни знака, ни огонька. Поперек воды, если
править с берега на берег, еще можно сказать: тут - потому что где-то в
каком-то месте ее пересечешь, а повдоль - нет, повдоль даже приблизительно
не угадать, где ж, на какой линии она, христовенькая, стояла, обетовала,
куда она залегла... Все - поминай как звали. Но удивительно, непонятно было
и то, что он не чувствовал сейчас ничего, кроме облегчающей, разрешившейся
боли: будто нарывало, нарывало и прорвало. Все равно это должно было
случиться и случилось, а от ожидания этой неминуемости устали и измучились
больше, чем от самой потери. Хватит, хватит... никаких сил уже не осталось.
Теперь не придется изводиться Матерой, сравнивать одно с другим, ездить
туда-сюда, баламутить, натягивать без конца душу - теперь, и, взыскивая с
новой жизни здесь, в этом поселке, придется устраиваться прочно, врастать в
нее всеми уцелевшими корнями.
Павел повернул влево и, скосив на одну улицу - так было ближе к дому,-
пошел опять в гору. Откуда-то со двора сладко потянуло дымком, и Павел,
только что приехавший оттуда, где дымы больше месяца не сходили с земли, не
давая дышать, невольно приостановился и потянул в себя приятный, как бы со
всем старым связанный запах, который, казалось, должен был с переездом
сгинуть и не сгинул. И верно, печей, банек здесь не топят, дымокуров не
разводят, но просто дымка на своем клочке никто еще не отменял; Павел стал
вспоминать, добывал ли он за все лето огонь у себя во дворе по какой нужде,
и выходило, что не добывал. Мусор, сгребенный в кучу, так в углу и преет,
сквозь него уж трава проросла; собрался еще по весне сжечь, но представил,
что могут прибежать: что горит? - и плюнул, оставил хотя никто наверняка не
прибежал бы и ничего не сказал. Не привыкли: все, как у чужого дяди, делаешь
с оглядкой, на все ждешь указаний. И, возвращаясь опять мыслью к Матере, к
сегодняшней поездке туда, Павел со стыдом вспоминал, как стоял он возле
догорающей своей избы и все тянул из себя, искал какое-то сильное, надрывное
чувство,- не пень ведь горит, родная изба - и ничего не мог вытянуть и
отыскать, кроме горького и неловкого удивления, что он здесь жил. Вот до
чего вытравилась душа! Точно оправдывая в чем себя, Павел подумал, что ему
вообще нередко приходится вспоминать, что он живет, и подталкивать себя к
жизни: после войны за долгие годы он так и не пришел в себя, и мало кто из
воевавших, казалось ему, пришел. Все, что требуется, они делают - и детей
рожают, и работу справляют, и солнце видят, и радуются, злятся в полную
моченьку, но все как бы после своей смерти или, напротив, во второй раз, все
с натугой, привычностью и терпеливой покорностью. О себе Павел хорошо знал,
что у него часто случаются затмения, когда он теряет, выпускает куда-то, на
какую-то волю, себя, и бывает, надолго; и где он был, куда отлетал, что
делал - не помнит. Затем спохватывается, держит память ближе, ступает
прочней, делает все, чтоб крепче зацепить себя, с зарубками, с заметами - и
так идет неделю или две, порой больше, и снова провал, снова стягивает в
какое-то свихнутое и чужедальнее, как у лунатика, состояние, когда
шевелиться шевелишься, но без головы, только лишь по инерции. Выплеснулись
единым махом ребячьи голоса, и Павел догадался, что это из школы, кончились
уроки. Торец ее с красиво выкрашенной алюминиевой краской водосточной трубой
был виден и отсюда, приманивая взгляд, и Павел, вздохнув отчего-то,
оглянулся на него и пожалел, что сыны его выросли и им не учиться здесь.
Хорошую, даже по нынешним временам, выстроили школу - веселую, в три этажа,
приподнятую надо всем остальным, окнастую - и если поселок действительно
походил на пасеку с вымеренно и ровно поставленными ульями, то они,
постройки нежилые - школа, магазин, детсад, столовая, даже баня,- пятнали,
разбавляли его от красивого и унылого однообразия. А как, верно, хорошо,
если бы кто-то, пускай не из сынов, пускай из внуков, ходил в эту школу, а
его вызывали бы на собрания и спрашивали за двойки и шалости. Но нет, видно,
не бывать и этому. Вот отчего за самое горло берет тоска, когда он глядит на
школу и слышит, как вот сейчас, ребячьи голоса. Прошла, значит, жизнь - и не
время еще, а прошла. И, подумав об этом, вспомнил он опять о матери, о том,
что надо как-то перевозить ее, и опять не поверил, что когда-нибудь ступит
она в этот поселок. Что-то не давало, не опускало поверить - хоть ты что
делай! - ни в какую невозможно было это представить себе, перед глазами
тотчас опускалась пелена.
Отсюда, с горы, стало как бы светлей, и высокие, крытые шифером крыши
домов струились с улицы на улицу живыми спокойными волнами. По-прежнему
трещали мотоциклы, взбивая пыль; с полей доносился натужный вой трактора,
все еще гомонили, растекаясь по улицам, школьники, и горько, страдальчески
взмакивала раз за разом запертым нутром где-то во дворе корова.
Далеко-далеко синел за запанью, где шла Ангара, противоположный берег и
круто, почти отвесно вздымалось над ним чистое застывшее небо с
одним-единственным, заткнутым за горизонт пером легкого, чуть подкрашенного
облачка. Здесь же, над головой, небо уже остыло и смеркалось, клонясь туда
же, в сторону Ангары. Было не как в Матере, где сразу после солнца
прохватывала свежесть,- было кругом тепло и сухо, и шло это тепло от
нагретой за день земли и построек, чувствовалось, как пахнет от них краской
и бензином.
Павел вышел на свою улицу, застроенную только с одной стороны против
леса, дошел до калитки и остановился, высматривая, нет ли среди бродящих в
кустах, потрескивающих сучьями коров Майки. Ее не было. Павел заглянул в
щелку в заборе и увидел, что она во дворе.
До чего умная корова - и здесь, где скот одичал без выпасов и
присмотра, шастая, как звери, по лесу, она сама каждый день приходит домой.
И вот такую умницу-послушницу придется скоро загубить. Павел подумал, что
понадобится кого-то звать на это дело, потому что сам он за него - хоть убей
- не возьмется и даже сбежит со двора и станет бродить, пока не приберутся.
Он не мог смотреть, когда поросенка легчили или отрубали голову петуху, и
Соня, решительная в таких действиях, только бессильно и брезгливо махала
рукой, когда он норовил сбежать. Войну прошел, перевидал всяких смертей за
глаза, до сих пор по ночам воюет и прощается с убитыми, но тут поделать с
собой ничего не может, таким уродился.
Что-то не хотелось ему идти домой... Не хотелось, и все. Вечер тек тихо
и томно, ласково оплывая лицо, и темнота все еще не просела. Все звуки, все
шумы большого поселка, казалось, удалялись - будто осторожно сносило их той
же течью властительного времени. Слетел с осины напротив красный лист и
застыл в воздухе, высматривая, куда править, но оно, движение, подхватило
его и вынесло на дорогу, продернуло еще чуть по земле. Павел без памяти и
без мысли чему-то кивнул: так и должно быть. А что так и должно быть, о чем
подхватилось опять дальнее-предальнее неспокойство - поди разберись.
Наверное, надо было все-таки настоять и перевезти сегодня мать. Он уезжал с
Матеры без особой тревоги, решив, что послезавтра возьмет катер и снимет с
острова сразу всех, чтоб не разлучать их в этом переезде, но сейчас вдруг
стало не по себе. И не "вдруг" - что-то ныло и наплескивалось постоянно с
той поры, как он оставил их, а он считал, что ноет другое. Но как опять же
было настоять? С матерью не больно поговоришь, если она не захочет, от
старух она, конечно, никуда бы не поехала. И без старух, будь она совсем
одна, но сразу после того, как сняли избу, тоже, наверное, не поехала бы, не
сумев хоть немножко успокоиться на родной земле, возле этой избы.
И опять он не поверил, что когда-нибудь она войдет в эту калитку...
Постояв еще, помучившись без утешения, Павел пошел в дом - пора было
укладываться, утром рано на работу. Соня, ожидая его, сидела внизу, в кухне,
и вязала, из большой кастрюли на полу тянулись красная, зеленая и черная
нитки. Вязать она пристрастилась уже здесь, в поселке, когда в магазин
навезли какой-то редкой, не то рижской, не то парижской пряжи, и конторские,
все без исключения, опять же чтобы не отстать друг от друга, набрали ее
ворохами. В Матере от своих овец Соня ни одной шерстинки не извела, носки и
рукавицы в палец толщиной вязала мать, и не было тем носкам и рукавицам
износу. В них воду наливай - не капнет, не то что Сонина, со сплошными
дырками, как кружево, по моде работа.
Поднимаясь, чтобы накормить Павла, Соня сказала:
- Земляк наш два раза уже за вечер приходил, спрашивал тебя.
- Кто такой?
- Петруха. "Где,- говорит,- моя мать?"
- Вспомнил про мать...
- Я и говорю: не рано ли вспомнил про свою мать, сыночек? Подождал бы,
пока затопит, потом и искал бы ее. Его уж и понять нельзя, трезвый он или
пьяный. Одинаково боталит.
Павел не стал расспрашивать, что такое "боталил" Петруха, ему это было
неинтересно. Но повидать Петруху надо бы: пускай поможет послезавтра
перевезти старух. Да и мать свою, о которой он вдруг забеспокоился, пускай
бы забирал - только куда, в какие хоромы, в какое царство-государство станет
он ее забирать? Но это уж не его, не Павла, забота. На него, чувствовал и
предвидел он, достанет заботы определять куда-то Симу с мальчишкой и
Богодула, провожать обратно Настасью. Будет еще мороки, будет... Но не это,
в конце концов, страшно, с этим он как-нибудь бы управился, больше всего
пугало его, и мыслью не давая подступиться и разрешить, угадать хоть немного