Чтение 37–й страницы книги ~Дорога скорби~

-- Не знаю, -- сказал я.

По дороге домой я свернул на обочину, чтобы позвонить Дэвису Татуму
по телефону, который он мне дал, ему домой. Он был дома и, кажется, обрадо-
вался моему звонку, желая узнать, что я нашел.

-- Завтра, -- сказал я, -- я нанесу визит в "Топлайн фудс". Кто наз-
вал вам имя Оуэна Йоркшира?

Он не понял:

-- Простите, что вы сказали?

-- Дэвис, -- мягко произнес я, -- вы хотите, чтобы я взглянул на Оу-
эна Йоркшира и компанию, но почему? Почему он?

-- Я не могу вам сказать.

-- Означает ли это, что вы обещали не говорить или что вы не знаете?

-- Это означает... просто возьмите и посмотрите на него.

-- Сэр Томас Улластон, который в прошлом году был главным распоряди-
телем Жокейского клуба, рассказал Арчи Кирку об этом дельце с цепью, а Арчи
Кирк рассказал вам. Так не от Арчи ли Кирка вы узнали имя Оуэна Йоркшира?

-- Черт, -- сказал он.

-- Я люблю знать, во что впутываюсь.

После паузы Татум сказал:

-- Оуэна Йоркшира дважды видели в приемной "Памп". Мы не знаем, что
он там делал.

-- Спасибо, -- сказал я. -- Этого довольно?

-- Для начала. А еще -- мой сотовый телефон теперь безопасен. Больше
никаких утечек. До свидания.

Я приехал в Лондон, поставил машину в подземный гараж и пошел по ал-
лее между высокими домами, которая вела на противоположную от моей квартиры
сторону площади. Я шел тихо и в любом случае осторожно и остановился, уви-
дев, что уличный фонарь прямо напротив моего окна не горит. Мальчишки иног-
да кидают в него камнями, чтобы разбить стекло. Обычно то, что фонарь не
горит, не вызывает у меня дрожи в позвоночнике и не заставляет мою руку от
плеча до кончиков пальцев вспоминать о Гордоне Квинте. Обычно я пересекаю
площадь насвистывая, с намерением утром позвонить насчет того, чтобы фонарь
починили. Но все было не как обычно. В центральном саду были закрыты оба
входа -- ворота с моей стороны и те, которые были возле моего дома. Стоя в
тени, я нашел положенный жильцам дома ключ от садовых ворот, тихо перешел
через дорогу и отпер ближние ворота. Ни шевеления. Я открыл ворота, прос-
кользнул внутрь и закрыл их за собой. Ни звука. Я медленно двигался от од-
ной тени до другой, наполовину освещенные ветви колыхались под ветерком,
желтые листья парили, как привидения.

Возле дальних ворот я остановился и стал ждать. Там могло никого не
быть. Я зря боялся. Свет на улице не горел.

Такое случалось много раз...

Я стоял, прижавшись спиной к дереву, пережидая. пока моя тревога не
пройдет настолько, что я смогу отпереть вторые ворота и перейти через доро-
гу к своей входной двери. Городской шум доносился слабо. В тупике площади
не проехала ни одна машина.

Я не могу стоять здесь всю ночь, подумал я... и тут увидел его.

Он сидел в машине, припаркованной в нескольких метрах. Это был, не-
сомненно, Гордон Квинт. Его голова за лобовым стеклом повернулась. Он смот-
рел прямо вперед, ждал меня со стороны дороги или на тротуаре.

Я стоял неподвижно, как будто прирос к дереву. У него навязчивая
идея, подумал я. Обжигающая ярость, владевшая им в понедельник, преврати-
лась не в горе, а в жажду мести. Меня не было в квартире примерно тридцать
часов. Сколько он уже сидит здесь и ждет? Однажды преступник подстерегал
меня почти неделю, прежде чем я, ничего не подозревая, попался в его запад-
ню.

Навязчивая идея -- вот что самое страшное, вот чего труднее всего из-
бежать.

Я отступил, боясь, что он заметит мое движение, но он не думал о том,
что я могу появиться из сада. От дерева к дереву, огибая лужайки, я вернул-
ся к воротам, перешел дорогу и пошел по аллее, со страхом ожидая крика, по-
гони и, может быть -- он ведь фермер, -- даже выстрела.

Ничего не случилось. Мои туфли делали шаг бесшумным. Я вернулся в
подземный гараж, к своей машине, и поскорее забрался в кабину. Это уж слиш-
ком, подумал я, для мифа Татума о ловком бесстрашном сыщике.

Я всегда держу в машине на всякий случай сумку с одеждой, меняющей
внешность, -- темный спортивный костюм (штаны и куртка на "молнии") и бей-
сболку. В эту одежду я, помнится, и обрядил Джонатана. Еще в сумке была ру-
башка с длинными рукавами и открытым воротом, две или три сменные батарейки
для моей руки и зарядное устройство для пущей уверенности. По привычке я
ношу поясную сумку на "молнии", в которой держу деньги и кредитную карточ-
ку.

У меня не было ни оружия, ни дубинки. В Америке я мог бы носить и то,
и другое.

Я сидел в машине, размышляя о расстояниях и сломанной кости. От Лон-
дона до дома в моем родном Ливерпуле было больше двухсот миль. Фродшем, ба-
за "Топ-лайн фудс", не так далеко, как Ливерпуль, но все же до него пример-
но двести миль. А я сегодня уже проехал сто пятьдесят -- в Чичестер и об-
ратно. Мне никогда так не хватало Чико.

Я подумал о поездах. Слишком неудобно. Самолет? То же самое. "Те-
ле-Драйв"? Я вспомнил об удобствах, но отказался от них и решительно напра-
вился на север.

Ехать было легко -- путешествие по широкому скоростному шоссе займет
максимум три часа. Я ехал час, потом остановился в мотеле поесть и поспать
и в семь часов утра опять сел за руль, стараясь не обращать внимания ни на
постепенно ноющий перелом, ни на статью Индии Кэткарт, которую я взял со
стойки в мотеле.

В понедельник будет суд, назначенный еще в июне. Пятнадцатая страница
"Памп" -- журналисты навострили ножи, чтобы выпустить мне кишки. Она не на-
писала ничего о том, что видела нас с Татумом в баре. Вероятно, приняла мой
совет и утверждала, что нас там не было. Но то, что в ее статье было напи-
сано обо мне, было по форме правильно, а по сути -- издевательство. Я удив-
лялся. Как она могла так поступать? Есть ли у нее хоть немного гуманности?

Большая часть ее статьи была посвящена еще одному политику, пойманно-
му со спущенными штанами, но в правой колонке говорилось: "Сид Холли, внеб-
рачный сын девятнадцатилетнего мойщика окон и работницы кондитерской фабри-
ки, в детстве носился как бешеный по трущобам Ливерпуля. Его домом была
полная тараканов квартира. Ничего плохого в этом нет! Но этот самый Сид
Холли теперь претендует на элегантность среднего класса. Квартира в Челси?
Шератоновская мебель? Шикарное произношение? Вернись к своим корням, па-
рень. Неудивительно, что Эллис Квинт считает тебя смешным. Смешным и жал-
ким!

Трущобное прошлое объясняет зависть Холли. Его протез становится с
каждым днем все заметней. Теперь мы знаем почему!

Весь лоск Холли -- это подделка, как и его пластиковая левая рука".

Господи, подумал я, куда уж дальше? Зачем же так сильно ранить?

Мой отец был убит за восемь месяцев до моего рождения, за несколько
дней до свадьбы с моей восемнадцатилетней тогда матерью. Она сделала для
меня все, что могла, вырастила в одиночку в безнадежном окружении. "Поцелуй
нас, Джон Сидней..."

Я никогда не бегал как бешеный. Я был тихим ребенком. "Ты опять драл-
ся, Джон Сидней?.." Ей не нравилось, когда я дрался, хотя иногда приходи-
лось, чтобы не задирались.

И когда она узнала, что умирает, она отвезла меня в Ньюмаркет, потому
что я был мал ростом для своих лет, и оставила у лучшего тренера, который
сделал меня жокеем, как я всегда хотел.

Я не мог вернуться в Ливерпуль к "корням". У меня их там не было.

Я никогда не завидовал Эллису Квинту. Я всегда любил его. Я был луч-
шим жокеем, чем он, и мы оба это знали. Но возражать было бесполезно, как
всегда. Возражения обычно использовались для подтверждения теории "Памп" о
моей ничтожности. Зажужжал сотовый телефон. Я ответил.

-- Это Кевин Миллс, -- раздался знакомый голос. -- Где ты? Я звонил к
тебе домой. Ты видел сегодняшнюю "Памп"?

-- Да.

-- Индия не писала этого. Я дал ей информацию, но она ее не использо-
вала. Она заполнила это место заметкой о сексуальных проблемах, а ее редак-
тор все заменил.

Мои мышцы немного расслабились, а я и не замечал, насколько был нап-
ряжен. Я постарался придать своему голосу беззаботность, думая о сотнях ты-
сяч читателей, которые хихикают надо мной за завтраком.

-- Значит, ты это сам написал, -- сказал я. -- Так кто теперь дерьмо?
Ты единственный из "Памп", кто видел мой шератоновский стол.

-- Черт тебя возьми. Где ты?

-- Возвращаюсь в Ливерпуль. Что еще?

-- Сид, послушай, мне очень жаль.

-- Политика?

Он не ответил.

-- Почему ты звонишь мне, чтобы сказать, что Индия не писала сегод-
няшнего текста? -- спросил я.

-- Я стал мягким.

-- Больше этот телефон никто не подслушивает. Можешь говорить что
угодно.

-- Господи. -- Он рассмеялся. -- Это не отнимет у тебя много времени.
Ты можешь мне не верить, но большинству в "Памп" перестало нравиться то,
что мы делаем с тобой.

-- Поднимитесь и восстаньте, -- сухо посоветовал я.

-- Нам надо что-то есть. А ты крепкий парень. Ты можешь выиграть.

Попытайся, подумал я.

-- Послушай, -- сказал Кевин. -- Газета получает множество писем от
читателей, которые недовольны тем, что мы нечестно с тобой поступаем.