Чтение 37–й страницы книги ~Небеса ликуют~

От его голоса боль снова проснулась, радостно ударила по вискам. А еще бывший регент! Как только псалмы пел?

- Болото видите? Это топь! Понимаете?

- Но... С Божьей помощью... Господь поддержит нас! Захотелось послать дурака к черту, к Кальвину, к злому духу Анамембире. Но сил не было.

- Да-да, монсеньор, с Божьей помощью! Я отвернулся.

* * *

- Заряжай, Панове! Целься! Ниже бери, ниже! Ничего не сделать, ничего не изменить...

- Первая шеренга! Пли!..

Сколько они продержатся? Полчаса? Час? Три сотни - против стальной стены. Стрельбу уже услышали, со стороны переправ глухо доносится топот копыт.

- Пли!!!

Я вновь оглянулся. Ополченцы стояли молча, кое-кто опустился на колени, уткнулся лицом в мокрую черную землю.

...А я так и не исповедался! Я не могу! Не имею права! Только Генерал может отпустить мои грехи! Но мессер Аквавива далеко...

* * *

- Дети мои! Во имя Господа!

Крик резанул по ушам. Услышал не один я - сотни голов повернулись к зеленой стене камыша.

- За мной, дети мои! Господь не попустит! В руке отца Азиния - знакомое медное распятие. Лицо раскраснелось от крика, лысина пошла темными пятнами. Боже! Какой дурак!

- Господи! Услышь молитву мою, внемли молению моему по истине Твоей, услышь меня по правде Твоей...

Нелепая фигура в длинной сутане, с гитарой за спиной косолапо подобралась к узкому пролому в зеленой стене. Брызнули во все стороны перепутанные лягушки.

- ...Ине входи в суд с рабом Твоим, потому что не оправдается перед Тобой ни один из живущих...

Плеск воды. Лысый дурень шагнул в топь. Я прикрыл веки. Все!

- ...Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших...

Что-о-о?! Я открыл глаза. Бред! Этого не может быть!

- ...И уныл во мне дух мой, онемело во мне сердце мое. Вспоминаю дни древние, размышляю о всех делах Твоих, рассуждаю о делах рук Твоих...

Брат Азиний брел по болоту. Вода доходила до колен, зеленая ряска испачкала сутану.

Вода - до колен? Там же топь! Я сам проверял, сам искал тропу!

- ...Простираю к Тебе руки мои; душа моя к Тебе - как жаждущая земля...

Стрельба стихла. Опустились мушкеты и пики, разжались руки, сжимавшие сабли. Люди смотрели, еще не веря, не решаясь даже перекреститься.

Лысый поп с гитарой за спиной шел через топь. Слова латинского псалма гулким эхом разносились над болотом.

Шел!

- Хлопцы! За ним! За ним! То святой! Святой! Опомнились! Сразу десяток бросился в протоптанный проход. Плеснула вода. Парни в белых рубахах погрузились по грудь, по пояс, по колено... Пошли!

- Гур-р-р-а-а-а!

Затрещал потревоженный камыш. Десятки, сотни людей устремились вперед, прямо в топь. Ноши с ранеными, кони, повозки... Шли!

- ...Скоро услышь меня. Господи: дух мой изнемогает; не скрывай лица Своего от меня, чтобы я не уподобился нисходящим в могилу...

Резкий визгливый голос, выкрикивающий латинские слова, стих, замер вдали. А люди шли, откуда-то со стороны брошенного табора набегали другие - и тоже шли.

* * *

Я очнулся.

Очнулся, вытер пот со лба. Некогда думать, некогда пытаться понять. Шевалье!

Я бросился назад, прочь от истоптанного камыша. Надо уходить! Всем уходить, пока еще не поздно!..

Мушкеты исчезли, зато появились лопаты.

Реестровцы копали - быстро, споро, черная мокрая земля летела во все стороны.

Дю Бартас, мрачный, сосредоточенный, смотрел в сторону гатей. Поляки никуда не ушли, они лишь попятились. Выстрелы не пропали даром, а может быть, паны зацные тоже поняли, что случилось на их глазах.

- Это называется шанцы, мой друг, - шевалье кивнул на углублявшиеся на глазах ямы. - Если вы помните, Боплан писал, что черкасы - великие мастера по таким работам.

- Надо уходить! - начал я, но пикардиец покачал головой.

- Сейчас налетит кавалерия. Вы же видите, сколько народу!

Я оглянулся. Черная топь исчезла, превратившись в огромный майдан, заполненный людьми. Но все новые толпы спешили к болоту, спотыкались, падали, снова вставали...

- Возьмите!

В моих руках оказалась знакомая книга без обложки.

- Это, друг мой, залог моего скорого возвращения. А сейчас - спешите! Эти вилланы без вас разбегутся, как бараны без пастуха! Mon Dieu! Да идите же! А если что, синьорине Ружинской... кланяйтесь!

Если? Если - что? Я покачал головой, хотел возразить.

- Ти с ти! - Рука в легкой перчатке тонкой кожи взметнулась, ткнулась в грудь стоявших рядом парней. - Синьора взять! Синьора, э-э-э, волочьить а-ля сукин кот! Бистро! Алле!

Меня схватили за локти, потащили назад, к переправе. Я дернулся, попытался вырваться. Парни не отпускали, держали крепко.

- Идти надо, пан зацный! Идти! Пан пулковник Бартасенко велели!

Возле поваленного, истоптанного камыша я оглянулся. Солнце сверкало на стальной каске. Синьор Огюстен дю Бартас стоял во весь рост, не прячась, не сгибаясь. В воздухе блеснула шпага.

- Держать! Держать, миз анфан, чьерт вас всех разбирай! А ну, пьесня! Пьесня!

Меня вновь потащили вперед. Глухо плеснула вода, ноги ушли вниз, в бездонную пучину, но тут же нащупали что-то твердое, ровное. "...Простираю к Тебе руки мои; душа моя к Тебе - как жаждущая земля..."

- Пьесня! - донеслось сзади. - Ну вы, ли мутон, ли ваш, ли кошон! Пьесня! Что это? Неужели?

Бурбон, Марсель увидя, Своим воякам рек:

О, Боже, кто к нам выйдет, Лишь ступим за порог?

То ли показалось, то ли действительно знакомый куплет пели хором?

Я стиснул в руке томик без обложки. Он вернется! Шевалье обязательно вернется, ведь он обещал!

...Я выбрал хорошую шпагу. Шпагу, способную защитить мне спину. Но мне внезапно захотелось проклясть тот день, когда мне вздумалось напоить похмельного пикардийца терпким мате...

- То идти надо, пане зацный! Да, надо идти...

* * * Брата Азиния я нагнал на огромной поляне, окруженной со всех сторон камышом. Остров посреди топи, круглый, словно тарелка. Он кишел людьми - мокрыми, грязными. Живыми...

- Монсеньор! Ваша лютня! Она не намокла, я старался держать ее повыше!

В его глазах светилась гордость. Еще бы! Спас "лютню" самого мессера де Гуаиры, коадъюктора и исповедника четырех обетов!

- Это гитара, брат Азиний, - вздохнул я. - Давайте, дальше сам понесу!

- Монсеньор! - Прыщавый нос обиженно дернулся. - Разве монсеньор мне не доверяет? О Господи!

- Спасибо, синьор... монсеньор Адам! А не подскажете ли вы, куда нам теперь идти должно? Ибо поистине неведомы мне сии чащобы! Слыхал я, что лучше всего двигаться на север, но где искать этот север?

Посмеяться?

Я поглядел на солнце и молча ткнул пальцем в сторону старых раскидистых ив на краю поляны. Попик заулыбался, закивал.

- Спасибо, монсеньор, спасибо! А вы знаете, монсеньор, у меня радость! Некий юный отрок... Я застонал.

- ...поведал мне со слов одного дворянина из лагеря королевского, что попал в плен третьего дня, будто над тем лагерем видели диво. Предстал в небесах Его Милость Король в сонме ангелов, а тако же некая женщина, что покровом своим весь оный табор накрыла.

Короткий грязный палец величественно вознесся ввысь.

- И сие, монсеньор Гуаира, примета верная, что пребывает в этих местах некий великий праведник, чьими молитвами и творилось виденное...

Тут уж я не смог удержаться - улыбнулся.

Земля была холодной и сырой, но я ничего не чувствовал, даже боли. Ягуару не привыкать. Упал, поднялся, вновь бросился на врага.

Кто теперь враг? Кто друг? И где они?

Враг лежит посреди разгромленного табора с пулей под сердцем. Друг... Прошел уже час, издалека все еще доносится пальба, но никто из отряда шевалье не вернулся. Многие уже потянулись на север, через старую гать, ведущую, как объяснили мне, прямиком к дороге на Дубно.

Мистерия кончилась, и надо было что-то решать. Меня ждали в королевском лагере, очень ждали, мое место сейчас там. И не только потому, что я должен поговорить с нунцием. Это не так и важно, важно скорее добраться до Рима...

Кровь смыла яд. Слова проклятого предателя Полегини вспоминались теперь с брезгливой усмешкой. И этот негодяй думал, что я изменю Обществу? Общество Иисуса Сладчайшего - не только Инголи и покойный Сфорца. Это такие, как отец Мигель, как мои друзья с берегов Парагвая. Это - Гуаира.

Это и есть главное. А с такими, как Сфорца и Полегини, мы разберемся!

Я разберусь.

И если надо будет взять кого-нибудь за горло в самой Конгрегации... ну что ж! Рука сжалась в кулак. Кое-кто пожалеет, что Илочечонк покинул Прохладный Лес! Здорово пожалеет!

Но это - потом, а сейчас надо сидеть на холодной земле, прислушиваться к далекой канонаде и ждать, ждать, ждать...

Выстрела я не услышал. Лишь когда вокруг закричали, сорвались с места, бросились к краю поляны, к зеленым ивам...

- Ксендза! Ксендза нашего убили! Ляхи ксендза убили! Вскочил, бросился вслед за толпой, не веря, надеясь на ошибку, на нелепое совпадение, на чудо.

* * *

Глаза брата Азиния были спокойны. На губах все еще оставался след от улыбки.

Гитара в темном чехле лежала рядом.

Я пощупал пульс, прикоснулся к окровавленной груди.

Стал на колени.

Губы зашептали отходную...

И только когда все нужные слова были сказаны, я почувствовал, что задыхаюсь. Слова рвали рот, бессильные, горькие:

- За что?! Его-то за что?

Я поднял лицо к горячему июльскому небу и заорал, не слыша себя, не понимая, что кричу на гуарани:

- Его нельзя было убивать! Нельзя! Что он вам сделал, сволочи? Что он вам сделал? Что он вам сделал?

- Пане! Пане зацный!

Чья-то рука осторожно коснулась плеча. Коснулась, отдернулась.

- Вот он, убивец, пане! Поймали! Повесить чи в болоте потопить?

Небритая красная морда, испуганные глаза, кровавый след на щеке, рыжие волосы - торчком...

- Их... Их... Нихт шиссен, гершафтсн, нихт шиссен! Они ошиблись. Не поляк - немец. Из тех, кого так не любит шевалье.

- Дайте! - крикнул я, протягивая руку. - Пистоль, мушкет, нож! Дайте! Что-нибудь! Скорее!

Мне в ладонь легла теплая рукоять пистолета. Я взвел курок, проверил, есть ли порох в запале.

Есть!

Священникам нельзя убивать. Но я отправлял в Ад и буду отправлять еще - таких, как этот!

- Ты убил католического священника, - проговорил я по-немецки, медленно поднимая руку с пистолетом. - Ты убил хорошего человека, понял?

- Нет, нет, не надо!

Он рухнул на колени, завыл, закрыл глаза ладонями.

- Я не виноват, майн герр! Не виноват! Мне приказали! Приказали убить попа в сутане и с гитарой! Это приказ, я не мог не выполнить приказ!..

Рука дрогнула.

"Монсенъор! Ваша лютня! Она не намокла, я старался держать ее повыше!"

"Вы!.. Мальчишка! Еретик! Я запрещаю вам/Запрещаю/Клирик не должен играть на гитаре! Вы слышите? Я приказываю вам не брать с собой гитару! Приказываю! Вы обязаны повиноваться!.."

"...Я найду тебя, Адам! Прощай! Не забудь о подарке!" ...Нельзя брать гитару... Не забудь о подарке...

Ладонь разжалась. Пистолет неслышно ударился о мягкую землю.

КОММЕНТАРИИ ГАРСИЛАСИО ДЕ ЛА РИВЕРО, РИМСКОГО ДОКТОРА БОГОСЛОВИЯ

Я не погиб в тот страшный день, 10 июля 1651 года. Пуля пробила легкое, меня считали безнадежным, но я все-таки выжил. Хочу верить, что отец Гуаира действительно принял меня за мертвого, а не сознательно оставил истекать кровью посреди погибающего табора.

Не хочу даже о нем думать слишком плохо.

Иногда мне начинает казаться, что меня спасла молитва отца Азиния. Не верю в поповские чудеса, но ведь искренняя молитва доходит до Господа!

Я устал опровергать всю ту ложь, которую автор щедро рассыпает по страницам своей книги.

Наказной гетьман Иоанн Богун и не думал бросать крестьянское ополчение на расправу озверевшим полякам. Произошла страшная случайность. Эвакуация действительно проходила скрытно, и чей-то нелепый выкрик вызвал панику. Отец Гуаира, естественно, не пишет, что Богун лично прибыл в табор, пытаясь спасти обреченных.

Между прочим, казаки не захватили с собой ни военную казну, ни личное имущество гетьмана Хмельницкого, что еще раз свидетельствует о том, что они собирались вернуться.

Конечно, никакого "чуда" отец Азиний не совершал. Автор не только скверный писатель, но и плохой гидравликус. Судя по всему, болото было вполне проходимым, особенно после того, как сам отец Гуаира построил отводной канал.

Глава XVII

служащая также эпилогом и повествующая о том, как возликовали Небеса

Смерть: А вот и я! Ага!

Илочечонк: "Ага" - твое имя ?

Смерть: Вот дурень! Меня не узнаешь? А ну-ка угадай: я худа, я бела и черна, появляюсь - все дрожит, и еще у меня есть кое-что острое. Угадал?

Илочечонк: Бела, черна, дрожит, острое... Понял! Ты - трясогузка!

Действо об Илочечонке, явление семнадцатое

Я повертел в руках серебряную чарку, вздохнул, поставил на стол.

- Как? Не нравится? - вскричал Стась Арцишевский. - Адам! То ж вудка гданська!

Я смолчал - из вежливости. Что вудка, что горилка, что пульке! В полесских болотах не выпьешь "Лакрима Кристи".

- То ты, Адам, бардзо великий зануда, - уверенно констатировал Стась, подливая в чарки из огромной мутной скляницы. - Дзябл! Не надо было тебе в ксендзы, дурная башка! Говорил я тебе,говорил!

Арцишевский, как всегда, прав. Арцишевский, как всегда, пьян. Вот только усы поседели да возле рта легли глубокие морщины.

- Ну, сто лят, друже! Не потонул в болоте, не сгоришь в огне. А повесят - не беда!

За такое не грех было и выпить. Даже вудки.

* * *

Стася я не искал - он нашел меня сам. Я только перешагнул отворенные настежь ворота королевского лагеря, только успел задать первый вопрос насмерть пьяному гусару, как на меня налетел кто-то знакомый, усатый, дышащий перегаром.

Судьба!

Стась все-таки успел на войну. Батарея поручника Арцишевского лихо лупила в упор по татарской коннице. Стрелял ли он по безоружным хлопам, я не спрашивал. Десять лет назад Стась отказался наводить мортиры на восставших негров. Но война домова не знает жалости.

1 Война домова- гражданская война (польск.).

- Ну, то слушай, Адам. - Арцишевский покосился на недопитую скляницу, прищурился. - Про нунция твоего я дознался, у себя он, в шатре. Да только знай: пока не допьем - не отпущу!