Чтение 37–й страницы книги ~Князь Рус~

На краю поля воины разложили два десятка свежесрубленных носилок. Рус стиснул зубы, простонал в ярости и бессильном отчаянии. Все полегли, все. Не осталось даже раненых. Дрались с таким ожесточением, что умирали раньше, чем падали на землю. Если кому и нужны носилки, то лишь ему, который похвалялся, что иудеев закидают рукавицами. Да и то, ежели не помрет раньше, чем донесут до стана...

Он видел бледные лица, расширенные глаза. На него смотрели со страхом и недоумением. Он не чувствовал боли от ран, хотя от них наверняка умрет, душу выжигали память о хвастовстве и последующем позоре. Победа досталась великой ценой, неимоверным усилием.

Он услышал крик. Через граничные камни перепрыгнула Заринка, неслась навстречу, едва касаясь земли. В ее лице не было ни кровинки. Глаза округлились, блестели как слюда, а пещеры глаз потемнели как ночь.

-- Что с... Борухом?

Он скрипнул зубами:

-- Все убиты.

-- И Борух? -- допытывалась она. -- Ты убил его?

Он кивнул, чувствуя, как даже от такого простого движения кровь как волна ударила в череп, едва не взломала, боль была дикой. Заринка отшатнулась. В ее глазах были боль и отвращение. Кулаки прижала к груди, глаза заблестели. Слезы побежали частые, крупные.

-- Брат мой! -- вскричала она страшно. -- Где Борух?..

Он с трудом вскинул руки, тяжелые как горы. Лицу было больно, но он сумел улыбнуться:

-- Мы победили!.. Эта страна отныне наша.

Народ ответил угрюмо-радостными воплями, но, перекрывая их кличи, как острый нож вонзился в его измученное сердце дикий крик Заринки:

-- Ты убил его?.. Ты убил?

-- Мы победили! -- прошептал он. -- Наше племя будет жить! Мы победили, сестренка!

Она закричала, глаза ее с ненавистью уперлись в кровоточащие раны на его груди:

-- Ты убил его, твои руки в его крови!.. Я никогда не сниму черный платок!

Дикая ярость вошла в его тело с такой мощью, что он пошатнулся. Зубы стиснулись, желваки едва не прорвали кожу. Как будто со стороны он услышал свой яростный голос:

-- Ты его и не наденешь!

Его меч выскользнул из ножен со скоростью мокрой молнии. Она бесстрашно смотрела в его искаженное лицо. Глаза ее были полны ненависти.

-- Убийца!

-- Это был честный бой, -- прохрипел он. -- Твой Борух бы подтвердил. А ты, предавшая свой народ...

Острие иззубренного меча, больше похожего на пилу, ударило ее под ребро. Заринка вздрогнула, ухватилась обеими руками за кисть руки брата. Их глаза встретились. Она продолжала сжимать его стиснутые пальцы, и непонятно было, то ли старается удержать карающую руку брата, то ли помогает погрузить смертельное лезвие глубже.

Рус отступил, давая сестре повалиться на землю. Алая струя крови залила ее одежду, а теперь ширилась красной лужей по земле.

-- Она не радовалась победе, -- прошептал он с горечью, что разъедала внутренности. -- А как можно... как это можно...

Повесив голову, он медленно потащился к шатру. Моряна и Бугай шли рядом и чуть поотстав, готовые подхватить его в любой миг. Его шатало, все видели, как изранен и избит князь, но никто не осмелился подать руку, пока он не ввалился в шатер. Там упал на ложе, только тогда в несколько рук начали освобождать от тяжелого пояса, стащили наполненные кровью сапоги, разрезали и сняли тяжелые от впитавшей в них крови портки.

Ис заплакала, увидев страшно избитое тело. Один сплошной кровоподтек, а сломанные ребра в одном месте проткнули бок, белые кости торчали жутко, кровь почти не текла, лишь слабо струилась сукровица.

С его губ сорвалось непреклонное:

-- Ее тело... земле... не предавать...

Ис бережно накладывала ему на грудь мазь, Корнило уже суетился рядом. Вместе туго перевязывали раненый бок. Шепот почти не уловила, спросила встревоженно:

-- Ты что-то сказал?

-- Тело моей сестры... оставить, -- шепнул он. -- Пусть все зрят...

Ее пальцы все так же быстро врачевали, но в голосе была тревога:

-- Рус, ты видишь меня?..

-- Вижу...

-- Тогда я не понимаю. Ты говоришь о Заринке?

Он сделал усилие, чтобы удержаться в сознании. Сдерживая боль, сказал непреклонно страшным хриплым голосом:

-- Перед лицом народа нет ни сестер, ни братьев! Все отвечают перед Поконом.

Она покачала головой. Спохватившись, он не видит, сказала негромко:

-- Ты ее уже убил. Что же еще?

-- Что смерть, -- ответил он слабо. -- Все умрем. Смерть -- это не наказание. Наказание -- бесчестие.

Она бережно прикасалась к избитому, израненному телу, от ее прохладных пальцев и холодной мази боль стихала, пряталась в глубину тела. Голос Ис был тревожный:

-- Тебе сейчас больно, Рус. Телу больно, а душе -- во сто крат. Ты сейчас не должен ничего приказывать.

Он сказал глухо:

-- Ис, ты не понимаешь... Она совершила тягчайший грех. Высшее преступление!

Он умолк, стиснул зубы, пережидая боль. Лицо побледнело, на лбу выступили крупные капли пота. Ис сама сжалась, словно боль прошла и через ее тело. В глазах закипели слезы. Она сглотнула комок, почти прошептала:

-- Преступление? Какое преступление?

Он прошептал едва слышно, но это прозвучало как удар грома неслыханной силы, как падение огромного небесного камня на скалу:

-- Она горевала по врагу... и не радовалась нашей победе.

В его шепоте была крепость небесного свода, что тысячи лет держит несметные водные хляби. Тело напряглось, окаменело. Ис поняла, что в эти мгновения он не чувствует даже боли, в нем живет дух всего племени, воля к выживанию... и жестокие законы для выживания.

Да, подумала потерянно, законы выживания народа -- высшие законы. Разве не так у ее народа?

Полдня Заринка лежала в застывшей луже крови среди стана. Кровь свернулась комочками, стала коричневой, налетели мухи. Мужчины смотрели хмуро, князь-де прав, женщины жалели, поплатилась за любовь, но тоже говорили, что молодой князь хоть и жесток, но сделал то, что должен был делать. Лишь дети приставали к родителям, спрашивали, боязливо ходили вокруг, присаживались на корточки, заглядывали в лицо убитой. Глаза Заринки были широко открыты, мухи ползали по застывшим белкам, чесали лапы, выискивали, куда отложить яйца на зиму.

Наконец Корнило с молчаливого разрешения князя погрузил тело его сестры на повозку, отвез за пределы стана и вывалил на землю, стараясь не прикасаться к преступивший самый главный закон народа.

Там Заринка пролежала остаток дня. За ночь мелкие зверьки выгрызли ей внутренности, отъели нос и уши. Днем к ней присматривались бродячие собаки, но стражи от ближайшего костра швыряли в них камнями.

А утром второго дня обнаружилось, что тело исчезло. Рус, услышав лишь к полудню, пришел в ярость. Поднялся, упал с ложа, из раны на голове пошла кровь. Ис, что задремала было у его постели, очнулась, кинулась поднимать его грузное, как у боевого коня, тело.

-- Предатели, -- рычал он. -- Одни предатели... Буська! Зови Сову. Ах да. Совы нет больше... Зови Корнила. Нужно отыскать, куда делось тело. Если спрятал кто-то из нашего племени, то привезти! Велю казнить лютой смертью.

Буська метнулся к выходу. Ис сказала вдогонку мертвым голосом:

-- Стой.

Буська невольно остановился, оглянулся через плечо. Ис сказала негромко:

-- Люди устали, не будоражь стан. Это сделала я.

Рус отшатнулся:

-- Ты?

-- Да.

-- Зачем?

-- По законам скифов, из которых ты вышел, негоже оставлять тело непогребенным. Душа не найдет покоя.

Рус сказал с ужасом, еще не веря или не желая верить:

-- Ты?.. Этого не может быть!

-- Я, -- ответила Ис тихо. -- Это сделала я.

-- Но ты знаешь, что тебя... что тебя ждет?

Он чувствовал, как на голову и плечи обрушилось небо. В глазах потемнело, тяжесть в сердце разрослась и залила как свинцом все тело. В обреченной безнадежности слышал ее усталый голос, что звучал откуда-то издалека, слабо и бесцветно:

-- Знаю, Рус. Но я нарушила всего лишь твои законы... Прости, законы твоего племени.

Он чувствовал, как его губы шелохнулись, сам не услышал своих слов, но Ис, похоже, поняла или услышала, в черноте прозвучал ее голос:

-- Есть и выше законы... Законы твоих богов!

Он чувствовал, как дергается его лицо, потом затряслось все тело. За плечи ухватили тонкие цепкие пальцы. Насмерть перепуганный голос самой любимой женщины закричал прямо в лицо:

-- Что с тобой? Держись! У тебя -- племя!

-- Не могу, -- прошептал он. -- Больше не могу, тяжко.

-- Тебе не дано право умереть, -- сказал ее голос прямо в уши. -- Ты отвечаешь за всех.

Чернота пошла яркими блестками, они разрослись, вытеснили тьму. Он лежал лицом вверх на ложе, сверху нависло насмерть перепуганное лицо Ис. В черных расширенных глазах был ужас.

Рус повернул голову. На губах было мокро. Он слабо махнул дрожащими пальцами, увидел клочья быстро тающей пены.

-- Рус, -- сказала она настойчиво, но теперь он уловил в ее требовательном голосе и глубокое сочувствие. -- Ты должен выстоять. На твоих плечах очень много... слишком много!

Очень медленно его глаза открылись. Лицо оставалось страшным, постарело, но в глазах появилось осмысленное выражение. Однако в них оставался и блеск хищного зверя. Челюсти стиснулись, как капкан на медведя. В тиши скрипнули зубы. Нет уз святее племенных. Нет законов выше, чем законы племени. Многое можно понять и простить, но только не нарушителя священных законов племени.

Очень тихо велел:

-- Вызвать стражу. В веси остались подвалы? Бросить в такой сруб. На закате солнца -- казнить.

Буська ахнул от выхода. Выпученными, как у совенка, глазами смотрел на бледного князя.

-- Княже... Это твоя жена.

-- Выполняй.

-- Ее все любят, -- упрямо сказал Буська. -- Уже все.

-- Выполняй!!!

Он крикнул так страшно, что жилы вздулись на шее и на лбу. Раны открылись разом, по всему телу. Он побледнел еще больше, закусил губу, борясь с болью. Потом побледнел, грохнулся вниз лицом.

Буська и Ис мгновенно оказались рядом. Перевернули, Ис пощупала жилку на шее, та трепыхалась неровно, едва-едва. Глазами показала Буське на ковшик. Тот метнулся к братине с зельем, сам бледный как смерть, зачерпнул трясущимися руками. Когда князь начал медленно приходить в себя, Ис шепнула:

-- Оставайся с ним. Я сама пойду в сруб...

-- Но...

-- Его нельзя оставлять одного, -- сказала она строго. -- А сруб я найду.

-- Я не о том, -- сказал он тоскливо. -- Заринку жалко. Ты хорошо сделала. Но ты нарушила закон.

-- Законы богов выше человечьих, -- ответила она совсем тихо. -- Есть непреложные законы, их нарушать нельзя. Поймешь... если доживешь до взрослости.

Она была уже у выхода, когда Буська сказал жалобно:

-- Ис... а что-то сделать нельзя?

Она покачала головой. Лицо было бледным, под глазами темнели черные круги.

-- Нельзя. Да и, честно говоря, мне жить уже не хочется.

Она неслышно выскользнула за полог. Рус дернулся, открыл глаза. Темное зелье пузырилось на губах. Голос был хриплым, как после долгой и страшной болезни:

-- А где... где...

-- Кто? -- переспросил Буська. Он огляделся по сторонам. -- Кто?

-- Я слышал ее голос.

-- Почудилось, -- ответил Буська. Добавил по-взрослому: -- Краденое порося в ушах пищит.

-- Ее отвели в сруб?

-- Она никуда не убежит, -- хмуро сообщил Буська. Он смотрел исподлобья. -- Сам знаешь, не убежит.

Рус опустил веки. Там блеснуло, и Буська потрясенно понял, что из глаз сурового князя выкатились слезы. Он поспешно отвернулся. Князь знает, что она не уйдет. Может быть, он даже хотел бы, чтобы ушла к своим. Может быть, даже очень хотел бы!

Но она не уйдет. И вечером ее казнят. Такой же позорной казнью. Глава 52

Звериное здоровье брало свое, он чувствовал, как яростно тело восстанавливает поврежденные ткани, как сращивает кости и хрящи, наращивает новое сильное мясо, как бешено струится горячая кровь, обновляя тело. Его трясло от жара, но при телесном огне быстрее срастаются кости и хрящи, зарастают раны, как глубокие, так и мелкие, а тех оказалось больше, чем он заметил.

Он плавал в черном забытьи, когда вдали блеснула звездочка. Возникла и протянулась к нему могучая рука бога, ухватила, мощно и властно потащила наверх, к свету. Он сопротивлялся, там солнце, люди, там он князь, там на нем лежат все беды племени, все дела...

-- Не хочу, -- прошептал он, -- не хочу...

Сильный голос, в котором он узнал голос Моряны, прогремел так гремяще, что у него заломило в ушах:

-- На... до...

В горах, или подземелье, гулко и страшно отдалось эхо. Он вздрогнул и открыл глаза. Подземелье сразу сузилось до размеров его шатра, а перед его ложем наклонилась Моряна, ее холодные пальцы ощупывали его пылающий лоб.

Он вздрогнул, попытался подняться. Боль стегнула такая острая, что отшвырнула обратно. Он ударился затылком, застыл, пережидая боль. Моряна смотрела с хмурым участием.

-- Утро? -- спросил он. -- Где Ис?

Моряна выпрямилась, глаза стали холодными:

-- Иудейка знает наши обычаи. Скоро поднимется солнце, а на рассвете ее казнят.

-- Что она... делает?

Моряна сдвинула плечами:

-- Наверное, молится своему единому богу.

Он ничего не мог прочесть по ее неподвижному лицу. Прошептал тяжелым, голосом:

-- Что я мог? Я сам стою на страже законов племени.

-- Да, -- подтвердила она бесцветно.

-- Таков закон!

-- Да, -- снова подтвердила она. -- Но мне кажется... она сделала это даже с радостью.

Он насторожился:

-- Почему?

-- Ей было горше всех, Рус. Мир оказался расколот на иудеев и скифов, но трещина прошла через ее сердце. Она и раньше улыбалась через силу, ты не заметил?

-- Ты хочешь сказать...

Плечи его обдало холодом. Моряна протянула руку:

-- Ты пойдешь?

-- Обычаи святы... -- сказал он с ненавистью. -- Я обязан быть!

Сегодня тело было не только сгустком боли, но и тяжелым как гора. А сил не осталось, вчера держался на возбуждении после боя, на чем-то помимо силы, а сейчас тело было старым, больным и умирающим. Он победил, так говорит и Моряна, но радость была отравлена, жить не хотелось... как и его черноволосой Ис.

Моряна помогла одеться, он стиснул зубы и молчал, сдерживая стоны. Раны распухли, в голове плескался расплавленный свинец. Руки повиновались едва-едва. Он едва шевелил пальцами, а стиснуть в кулак не мог вовсе.

За пологом был хмурый рассвет. Небо посветлело, Рус вышел из шатра в момент, когда совершенно бесшумно огненная стрела ударила из-за темного края земли. Высоко в небе вспыхнул краешек облака. С севера дул легкий ветерок, и облако начало разгораться.

Люди сидели вокруг костров, кто еще спал, кто-то готовил скудную похлебку. От котлов вкусно пахло вареным зерном и мясом с душистыми травами. На самом краю стана дудели трубы и звенели бубны, Рус видел толпы пляшущего народа. Похоже, Корнило велел устроить праздник в честь победы над врагом. Даже не дожидаясь, пока ветер развеет пепел великой крады по павшим героям.

Умом Рус понимал: Корнило старается всеми силами приподнять победу, которая все равно и скифами принималась если не как сомнительная, то даже как поражение. Правда, по слухам, иудеи готовятся уходить. Однако в город к себе никого не пускают. Сказали: траур по павшим.

Но сейчас он видел только лицо Ис, ее отчаянные глаза, печальную прощающую улыбку. Она знала, что он иначе поступить не может... а может быть, только потому так и сделала? Нет, это в ее натуре исправлять несправедливость... если она ее такой считает.

Трое воинов, переглянувшись, поднялись от костра и пошли в сторону одинокой избы. Окна и двери были забиты толстыми досками, но из трубы вился дымок.

Двое отодрали доски, не так уж и прибиты, заметил Рус хмуро. Дверь медленно отворилась.

Ис появилась в темном проеме, улыбнулась воинам. Ее взгляд пробежал ищуще поверх их голов. Рус почувствовал, как он коснулся его лица, нежный и ласковый, словно кончики ее пальцев. Он шагнул вперед, чувствуя, как даже вдали затихает веселье.

Ис неспешно сошла с крыльца. Ее лицо было бледным, но спину держала ровной. Когда ее нога коснулась земли, Рус сказал ритуальную фразу, которую до него произносили князья-судьи:

-- Сегодня ты увидишь своих предков.

Она не ответила. Ее глаза пробежали по его лицу, и он с болью понял, что она смотрит по-прежнему с любовью, тревогой и жалостью.

В небе продолжали зажигаться облака. Небесный купол озарило оранжевым, только земля еще оставалась темной, неприветливой. Корнило подошел, потоптался рядом. Голос его был ровный, как поверхность замерзшего озера:

-- Дрова уже готовы. Сухие, чтобы сразу... не мучиться.

Ис молчала. Воины подле нее сопели, переступали с ноги на ногу. Рус кашлянул, чувствуя, как незримая рука сдавила горло.

-- Ис... ты нарушила наши священные обычаи.

-- Я знаю, -- ответила она, -- и я не прошу пощады.

-- Пощады быть не может, -- сказал он торопливо, -- но... у тебя есть какое-нибудь желание?