искать свою одежду. Одежды не было, но потом глаза привыкли к свету, он
схватил брюки, висевшие на спинке кровати, и вдруг увидел свою руку. Рука
до локтя была покрыта красной сыпью и мертвенно-белыми бугорками.
Некоторые бугорки кровоточили от расчесов. На другой руке было то же
самое. Что за черт, подумал он, холодея, потому, что уже знал - что это.
Он уже вспомнил: изменения кожи, сыпь, волдыри, иногда гнойные язвы...
Гнойных язв пока не было, но он покрылся холодным потом и, уронив брюки,
сел на кровать. Не может быть, подумал он. Я тоже. Неужели я тоже?.. Он
осторожно погладил ладонью бугорчатую кожу, потом закрыл глаза и, задержав
дыхание прислушался к себе. Гулко и редко стучало сердце, в ушах тонко
звенела кровь, голова казалась огромной, пустой, не было боли, не было
ватной тяжести в мозгу. Дурак, подумал он, улыбаясь. Что я надеюсь
заметить? Это должно быть как смерть - секунду назад ты был человеком,
мелькнул квант времени - и ты уже бог, и не знаешь этого, и никогда не
узнаешь, как дурак не знает, что он - дурак, как умный, если он
действительно умен, не знает, что он - умный... Это, наверное, случилось,
пока я спал. Во всяком случае, до того, как я заснул, суть мокрецов была
для меня чрезвычайно туманна, а сейчас я вижу все с предельной резкостью
постиг это голой логикой, даже не заметив...
окну. Мой мир, подумал он, глядя сквозь залитое водой стекло, и стекло
исчезло, далеко внизу утонул в дожде замерший в ужасе город, и огромная
мокрая страна, а потом все сдвинулось, уплыло, и остался только маленький
голубой шарик с длинным голубым хвостом, и он увидел гигантскую чечевицу
галактики, косо и мертво висящую в мерцающей бездне, клочья светящейся
материи, скрученные силовыми полями, и бездонные провалы там, где не было
света, и он протянул руку и погрузил ее в пухлое белое ядро, и ощутил
легкое тепло, и когда сжал кулак, материя прошла сквозь пальцы, как
мыльная пена. Он снова засмеялся. Щелкнул по носу свое отражение в стекле
и нежно погладил бугорки на своей коже.
допить до конца, бедный старый лже-пророк... не потому лже-пророк, что
порицания его не верны, а потому, что он всего-навсего говорящая
марионетка. Я всегда буду любить тебя, Голем, подумал Виктор, ты хороший
человек, ты умный человек, но ты всего лишь человек. Он слил остатки в
стакан, привычным движением опрокинул спиртное в глотку и, еще не успев
проглотить, бросился в ванную. Его стошнило. Черт, подумал он. Какая
мерзость. В зеркале он увидел свое лицо - мятое, слегка обрюзгшее, с
неестественно большими неестественно черными глазами. Ну, вот и все,
подумал он, ну вот и все, Виктор Банев, пьяница и хвастун. Не пить тебе
больше и не орать песен, и не хохотать над глупостями и не молоть веселую
чепуху деревянным языком, не драться, не буйствовать, и не хулиганить, не
пугать прохожих, не ругаться с полицией, не ссориться с господином
Президентом, не вваливаться в ночные бары с галдящей компанией молодых
почитателей... Он вернулся на кровать курить не хотелось. Ничего не
хотелось, от всего мутило и стало грустно. Ощущение потери, сначала
легкое, чуть заметное, как прикосновение паутины, разрасталось, мрачные
ряды колючей проволоки вставали между ним и миром, который он так любил.
За все надо платить, думал он, ничего не получают даром, и чем больше ты
получил, тем больше нужно платить, за новую жизнь надо платить старой
жизнью... Он яростно чесал руки, обдирал кожу и не замечал этого.
улыбающаяся, соблазнительная, и подняла руки, поправляя волосы.
повернулся в скважине, треск расстегиваемых кнопок, шорох одежды и как
туфля упала на пол, а потом она оказалась рядом, теплая, гладкая,
душистая, а он все думал, что теперь всему конец - вечный дождь, угрюмые
дома с крышами, как решето, чужие незнакомые люди в мокрой черной одежде,
с мокрыми повязками на лицах... и вот они снимают повязки, снимают
перчатки, снимают лица и кладут их в специальные шкафчики, а руки их
покрыты гнойными язвами - тоска, ужас, одиночество... Диана прижалась к
нему, и он привычным движением обнял ее. Она была прежняя, но он-то уже не
был прежним, он больше ничего не мог, потому что ему ничего не было нужно.
страшно.
спиной к ней, не решаясь обернуться, но все-таки обернулся. Нет, она была
прекрасна. Она была, наверное, даже красивее, чем обычно, но это было как
картина. Это возбуждало гордость за человека, восхищение человеческим
совершенством, но больше это ничего не возбуждало. Она смотрела на него,
удивленно подняв брови, а потом, видимо, испугалась, потому что вдруг
быстро села, и он увидел, что губы ее шевелились. Она что-то говорила, но
он не слышал.
подожди, подожди, но он не думал о ней, дело было не только в ней. Он
выскочил в коридор, ткнулся в номер Голема, в запертую дверь, не сразу
сообразил, куда теперь, а затем сорвался и побежал вниз, в ресторан. Не
надо, твердил он, не надо мне этого, я не просил.
спинку кресла, и рассматривая на просвет рюмку с коньяком. А доктор
Р.Квадрига был красен, агрессивен, и, увидев Виктора, сказал на весь зал:
коньяку.
волноваться.
очковая болезнь. Что делать?
палец и крикнул официанту: - Содовой! И еще коньяку.
заболел, говорю я вам! Заразился! Это нечестно... Я не хотел... Вы же
говорили - не заразно...
не понимает и думает, что он просто пьян. Тогда он сунул Голему под нос
свои руки. Рюмка опрокинулась, прокатилась по столу и упала на пол.
руку Виктора за кончики пальцев и стал рассматривать расчесанную бугристую
кожу. Пальцы у него были холодны и тверды. Ну вот и все, подумал Виктор,
вот и первый врачебный осмотр, а потом будут еще осмотры и лживые
обещания, что есть еще надежда, и успокоительные микстуры, а потом он
привыкнет, и уже не будет никаких осмотров и его отвезут в лепрозорий,
замотают рот черной тряпкой, и все будет кончено.
Сделайте что-нибудь! Не может быть, чтобы было поздно. Только что
началось...
жрать клубнику в таких количествах.
сами говорили... волдыри... сыпь..."
идиосинкразия к некоторым веществам. И воображение не по разуму. Как и у
большинства писателей. Тоже туда же - мокрец...
Обошлось, кажется. Если обошлось, я не знаю, что сделаю. Курить брошу...
коньяк, но вы выпейте. А то у вас уж очень жалкий вид.
немного, но это, надо понимать, с похмелья. Сейчас пройдет. И все прошло.
волдырей недостаточно.
и вольно вздохнул, вдохнул ресторанный воздух и ощутил прекрасные запахи
табачного дыма, маринованного лука, подгоревшего масла и жаренного мяса.
Жизнь вернулась.
и четыре порции миног в двести шестнадцатый. И быстро!.. Алкоголики, -
сказал он Голему и Р.Квадриге. - Паршивые ресторанные крысы. Пропадайте
вы тут пропадом, а я пойду к Диане. - Он готов был расцеловать их.
каких-то огромных упущенных возможностях. Но он только рассмеялся,
отпихнул кресло и зашагал к выходу.
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Белов Вольф
Каргалов Вадим
Андреев Николай