Чтение 37–й страницы книги ~Поиск предназначения, или 27-я теорема этики~

советоваться по этому поводу и вообще беседовать. Я ничего не имею против
ваших друзей, все они милейшие люди, но - не надо.

- Утечки информации, что ли, боитесь? Так вы ее уже допустили. Сами
же и допустили.

- Я не утечки информации боюсь. Хотя и ее - тоже. Я хочу, что-бы вы
поняли: в этом деле могут открыться обстоятельства, которые вам самому не
захочется разглашать. Потом спохватитесь, ан уже поздно.

- Что это вы имеете в виду? - Станислав нахмурился. Новый неприятный
и зловещий намек почудился ему в этих последних словах майора.

- Неважно. Сами подумайте: вы что, все про себя другим людям
рассказываете? Пусть даже и друзьям? Или все-таки кое-какие нюансы
оставляете при себе?

Несколько стыдных образов метнулось, как стайка нетопырей, в
воображении Станислава, но застрял, так сказать, в поле внимания только
один: как морщась и кряхтя, меняет он свои трусы после очередного
пароксизма ОЗАРЕНИЯ-ЗАТМЕНИЯ...

- Да. Нюансы я оставляю при себе. Действительно... - проговорил он
медленно. - Но вы, кажется, имеете в виду что-то конкретное?

- Нет, - сказал Вениамин Иванович, и вдруг, словно спохватившись,
хищно цапнул свою папку, быстро копнув внутри, извлек, выцарапал даже
оттуда, одинокий какой-то листочек. - Забыл, - объяснил он с
виновато-живой улыбочкой. - Извините, но этот материал - нельзя. Это, как
говорится, не моя тайна...

Станислав только глянул на него, взял папку и принялся ее листать.
"Габуния Иван Захарович"... "Шерстнев Константин Ильич"... "Каляксин
Сергей Юрьевич"... Там был даже "НЕИЗВЕСТНЫЙ" - с цитатой из романа С.
Красногорова "Счастливый мальчик". Всего - семь материалов. Семь.

- Вы говорили - "десять человек"?

- Нет, - быстро поправил его майор. - Я говорил "десяток", то есть -
около десяти.

- А на самом деле, сколько? Точно?

- Восемь, - так же быстро сказал майор.

Но это была ложь.

- Дайте мне тот листок, который вы отсюда вынули.

- Нет.

- Дайте. Я должен знать все. В конце концов, речь идет обо мне.
Лично. Это - мое личное дело.

Вениамин Иванович только головой помотал. Глядел он в сторону, рот у
него сделался, словно куриная гузка.

- Вы обвинили меня. - Медленно, накаляясь злобой, чтобы растопить
лед, застрявший в кишках, проговорил Станислав. - Вы же фактически
обвинили меня в убийстве... пусть даже непреднамеренном... десяти человек,
верно?

- Нет. Ни в чем я вас не обвинял. И не думал даже.

- Вы связали меня с этими смертями. Замолчите! Связали. И теперь вы
смеете что-то от меня скрывать? Хотите, чтобы я разобрался, а сами
разводите здесь секретность?

- Станислав Зиновьевич, я не хочу вам давать этот материал.

- Придется. Иначе я откажусь работать.

Какой бес взводил пружину его настойчивости? Какая поганая гордыня
перла из него? Что он, собственно, хотел доказать этим своим упорством,
упрямством и занудством? Майор смотрел на него мертвыми глазами зомби.
Куда девался добрый искательный Дядя Вова? Майор смотрел, не видел,
считал. Просчитывал варианты. Потом подвел черту.

- Хорошо. Берите.

Станислав, с вызовом глядя в ожившие глаза его, принял плотный
гладкий листок с ясными черными строчками. И вдруг у него перехватило
дыхание. Он еще не прочитал там ни слова, даже не глянул в текст, но
дыхание у него уже перехватило и захотелось вернуть листок обратно. Тогда
он заставил себя читать.

Он успел прочитать только самое начало. Там было написано - в
заголовке... вместо заголовка... в виде заголовка: КРАСНОГОРОВА ЛАРИСА
ИВАНОВНА... и еще что-то, довольно много всего, но он уже ничего не видел
больше.

Жизнь Счастливого Мальчика прекратила течение свое. Позади теперь
осталось ВСЕ. Существовать без этого оказалось невозможно, и Счастливый
Мальчик исчез. Или умер. Или просто остался в прошлом, зацепившись там, -
как утопленник останавливается, зацепившись вдруг за корягу у берега.
Счастливый Мальчик исчез. В будущем его больше не стало.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЗАПИСКИ ПРАГМАТИКА

Происхождение этих записок таково.

Их принес длинный угловатый юноша с бледным лицом, покрытым
одновременно и милым светлым пушком, и довольно противными прыщами. Он
терпеливо, как выяснилось, ждал возвращения Станислава домой аж с трех
часов и до одиннадцати вечера. Кронид советовал ему не ждать - юноша
советам не внял. Кронид предлагал ему оставить свои координаты - он и от
этого предложения уклонился. Он должен был передать нечто господину
Красногорову из рук в руки. "Вы можете оставить это мне, я выдам
расписку". "Спасибо, нет. Из рук в руки." Так и проторчал до одиннадцати в
прихожей, превращенной в приемную. (Станислав тогда еще оставался жить в
прежней квартире, - не совершил широко распространенной среди
младополитиков глупости, не выбил себе достойную квартиру и даже не
организовал для себя роскошного офиса. Только Мартьяновну, соседку,
отселил на Комендантский аэродром с улучшением жилищных условий).

Станислав вернулся усталый, злой, больной от человеческой глупости и
поганости. Кронид поднялся ему навстречу, выслушал распоряжения на ночь,
передал список важнейших звонков и только потом кивнул на упорного юнца,
который тоже уже стоял, правда, независимо прислонившись плечом к стенке,
и по-прежнему терпеливо ждал, когда на него обратят высокое внимание.

- Слушаю вас внимательно, - сказал ему Станислав, выжимая из себя
улыбку номер шесть. Он еще надеялся, что разговор можно будет закончить
прямо здесь, в приемной, в хорошем деловом темпе.

- Моя фамилия Красногорский, - сказал юноша тихо. - Я - Ваня.

Станислав узнал его секундой раньше.

- Пошли, - сказал он кратко, и они прошли в кабинет.

- Садись, - сказал Станислав и сам повалился в кресло, ощущая себя
некоей надувной лодкой, из которой вдруг вынули вентиль. - Извини, что не
узнал тебя сразу. Все-таки, больше года прошло, так? Ну, как ты? Могу тебе
чем-нибудь быть полезен? Буду рад.

- Я принес вам записки отца, - сказал Ваня Красногорский тихо, и
Станислав в который раз поразился, как капризно-прихотлива Природа в
исполнении собственных законов: Красногорский-младший был похож на майора
Красногорского гораздо меньше, чем, скажем, на Сеню Мирлина - тот, по
крайней мере, тоже был длинный, тощий и угловатый.

Станислав принял грязноватую папку, на обложке которой написано было
красными печатными буквами ИВАНУ, и развязал тесемки. "Ты читаешь эти
записки, и это означает, что меня уже нет более в живых. Меня убили...", -
прочитал он и закрыл папку.

Ваня уже стоял, готовый уходить.

- Подожди, куда же ты? - сказал Станислав, делая над собой очередное
усилие. - Неужели ты не хочешь поговорить со мной.

- Очень хочу, - сказал Ваня. - И у меня - просьба к вам. Но - только
после того, как вы прочтете.

- Хорошо, - сказал Станислав. - Договорились. Я прочту.

- Телефон у меня тот же, что и раньше...

- Понял. А где ты был все это время? Я дважды тебя искал...

- Уезжал, - коротко ответил Ваня, и Станислав не захотел настаивать.

Он прочел папку в ту же ночь.

"...Ты читаешь эти записки, и это означает, что меня уже нет более в
живых.

Меня убили.

Какая бы причина смерти ни была сообщена тебе, знай: меня убили -
расчетливо, профессионально, безукоризненно чисто.

Не верь, что я скоропостижно скончался в автобусе в час пик от
сердечного приступа. У меня идеальное здоровье. (У тебя, кстати, - тоже).
Просто кто-то подобрался ко мне в толпе и воткнул (прямо сквозь пиджак)
иглу с каким-нибудь (не знаю нынешних препаратов) кардиолеталем - или еще
с какой-нибудь подобной гадостью.

Не верь, что я был невнимателен при переходе улицы. С некоторых пор
нигде я не бываю так внимателен, как при переходе улицы, миновании темных
(почему-то) подъездов и на перронах вокзалов, метро и пригородных
электричек.

Если я пал жертвой пьяных хулиганов, знай: мне хорошо известны их
имена. Они не хулиганы, они редко пьют и никогда не напиваются. Это либо
Александр Степанович Гуриков (Сука-Сашка), либо Марлен Иванович Косоручкин
(он же Марлеха), либо, может быть, Серега-Жучок (Сергей Сергеевич
Жукованов).