твой Антоний и шлюха их Клео, твои персидские цари, которые режут родных
сыновей и женятся на родных дочерях, - сущие прохвосты. Они умерли; это
лучшее из всего, что они сделали за всю свою жизнь. Оставь их прах в по-
кое. Как это может взрослый человек находить удовольствие в подобных бе-
зумствах? Посмотри на своего Александра, разве тебя не возмущает, когда
на погребение Гефестиона, своего смазливого любимчика, он тратит сокро-
вища целого народа? Добро бы еще убивать! Человеческое племя - неважное
семя. Но сорить деньгами! Сразу видно, что эти уроды не сами их выращи-
вали. И ты находишь это занятным? Ты таращишь глаза, ты торжествуешь,
словно эти монеты ты роздал сам! Если бы ты их роздал, ты был бы дурак.
И ты сугубый дурак, раз тебя радуют дурости, которые учинили другие, а
не ты сам".
дал бы себя высечь ради всех этих глупостей, и все-таки в этих тенях,
бесплотных уже две тысячи лет, больше крови, чем в живых. Я их знаю, и я
их люблю. Если бы Александр прослезился надо мной, как над Клитом, я бы
с радостью дал ему убить и себя. У меня горло сжимается, когда я вижу,
как Цезарь в сенате мечется среди кинжалов, словно зверь, затравленный
псами и ловчими. Я стою, разинув рот, когда мимо плывет Клеопатра в сво-
ей золотой ладье, посреди нереид, прислонившихся к снастям, и красивых
маленьких пажей, голых, как амуры; и я раздуваю свой длинный нос, вдыхая
благовонный ветер. Я плачу, как теленок, когда под конец Антония, окро-
вавленного, умирающего, связанного, поднимает на канате его красавица,
свесившись из башенного окна, и тянет к себе изо всех сил (только бы...
он такой тяжелый... только бы она его не выпустила!) несчастного, кото-
рый простирает к ней руки..."
то, что они мне родные, они - я, они - Человек.
гами! Ведь есть такие, которые высокомерно гнушаются прошлым и до-
вольствуются настоящим. Глупее глупых утят, дальше собственного носа ви-
деть не хотят! Да, настоящее-это хорошо. Но все хорошо, черт возьми, я
загребаю обеими руками и не морщусь перед накрытым столом. Вы бы на него
не клепали, если бы отведали сами. Или же, друзья мои, у вас плохой же-
лудок. Я понимаю, что то, что обнял, держишь в объятиях. Но вы и обни-
мать не умеете, и милая ваша тоща. Вкусно и мало, в этом вкусу мало. Я
предпочитаю много и вкусно... Довольствоваться настоящим можно было,
друзья мои, во времена старика Адама, который ходил нагишом, за неимени-
ем платья, и, никогда ничего не видав, только и мог любить такое ребро.
Но мы, которые имели счастье явиться после него в полный дом, куда наши
отцы, деды и прадеды свалили и нагромоздили все то, что они скопили, мы
были бы глупы весьма, если бы сожгли свои закрома, под тем предлогом,
что наша земля родит и сама!.. Старик Адам был дитя! Это я - старик
Адам: потому что я тот же человек и за это время вырос. Мы одно с ним
дерево, но только я выше. Всякий взмах топора, ранящий одну из ветвей,
отдается в моей листве. Горе и радость мира - мои. Если кто страдает, -
мне больно; если кто счастлив, - я смеюсь. И еще яснее, чем в жизни, я
ощущаю в книгах это братство, которое нас связует, всех нас, и торбонос-
цев и венценосцев; ибо и от тех и от других ничего не остается, кроме
пепла да пламени, которое, вобрав в себя лучшее, что есть в наших душах,
возносится к небу, единое и многообразное, воспевая несчетными языками
своих кровавых уст славу всемогущему...
шуршит крылом по окну. Крадется тень. В глазах у меня мутнеет. Я накло-
няюсь к книге и слежу за рассказом, убегающим во тьме. Я вожу носом по
бумаге: как собака по следу, я вбираю человеческий запах. Ночь надвига-
ется. Надвинулась ночь. Моя дичь ускользает и мчится прочь. Тогда я ос-
танавливаюсь посреди леса и с сердцем, бьющимся от погони, прислушиваюсь
к убегающему звуку. Чтобы лучше видеть впотьмах, я закрываю глаза. Я
мечтаю, лежа на постели, не шевелясь. Я не сплю, я перебираю СБОИ мысли;
временами гляжу на небо, в окно. Когда я протягиваю руку, я касаюсь
стекла; я вижу эбеновый купол, перечеркнутый кровавой каплей падучей
звезды... Еще и еще... Огненный дождь озаряет ноябрьскую ночь... И мне
вспоминается комета Цезаря. Быть может, это его кровь струится в небе...
тазия опьянена их гулом. Она заполняет весь дом, от погреба до чердака.
Она испещряет книгу (ах, бедный Пайар!) моими надписями. Моя комната ог-
лашена грохотом колесниц, звоном труб, конским ржанием и шумом войск.
Стекла дрожат, в ушах у меня звенит, сердце колотится, я сейчас крикну:
проведать, смотрит в окошко, шумно зевает и говорит:
лась в воздухе, теплая, как ласка атласной кожи. Она ластилась к вам,
как пушистая кошка. Она стекала по окну, как золотой мускат. Небо при-
подняло свое облачное веко и голубым, спокойным оком смотрело на меня; а
на крыше у меня смеялся светло-русый солнечный луч.
перестал стариться, я молодею; если так будет и дальше, я скоро превра-
щусь в мальчишку.) Итак, сердце мое было полно химерических ожиданий,
словно добрый Роже, глазеющий на Альсину. Я на все смотрел растроганным
взглядом.
шую в углу. Я не заметил, как она вошла. Вопреки своему обыкновению, она
ничего мне не сказала; она уселась с рукоделием в руках и на меня не
глядела. Я чувствовал потребность поделиться с другими моим блаженным
состоянием. И я сказал наобум (чтобы завязать разговор, все годится):
ответила:
божество моего города! Я сказал:
Плутарховых судариков и сударынь, среди моих новых друзей, старый друг
(он им под стать), возник всадник, рассекающий мечом свой плащ.
твой денек!
свете забыл, господа бога, семью, и бесов, и святых. Мартынушку и Марти-
ну, для тебя ничего не существует, кроме твоих проклятых книжищ.
утрам и видела, что я сплю с Плутархом. Женщина никогда не любит книг
бескорыстной любовью: она видит в них или соперниц, или любовников. Ког-
да девица или женщина читает, она предается любви и обманывает мужчину.
Поэтому, заставая нас за чтением, она вопит об измене.
больше. А ведь у него осталась половина плаща. Он ее бережет, это нехо-
рошо. Что поделаешь, доченька? Нельзя давать забыть себя. Если дать себя
забыть, тебя забудут. Запомни этот урок.
помнят.
него утра, когда я ждал обычной взбучки. Почему ты меня ее лишила? Мне
ее недостает. Задай-ка мне ее.
шитье. Вид у нее был грустный и подавленный; и моя победа была мне в тя-
гость. Я сказал:
нет. Сегодня твой праздник, и у меня припасен для тебя подарок. Приди за
ним.
всяких условий, на твою милость. Делай со мной, что хочешь.
ляли, бранили, баловали, берегли, унижали?
кой ты хороший! Старый упрямец! И злил же ты меня!
Суворов Виктор
Трубников Александр
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Белов Вольф