возвращался с репетиции домой, рассуждая так:
в этом деле профан. Каждое искусство имеет свои законы, тайны и
приемы. Дикарю, например, покажется смешным и странным, что человек
чистит щеткой зубы, набивая рот мелом. Непосвященному кажется
странным, что врач, вместо того чтобы сразу приступить к операции,
проделывает множество странных вещей с больным, например, берет кровь
на исследование и тому подобное...
истории с велосипедом, то есть посмотреть, удастся ли Патрикееву
проехать "для нее".
увидел другие, но не менее удивительные вещи. Тот же Патрикеев должен
был поднести букет возлюбленной. С этого и началось в двенадцать
часов дня и продолжалось до четырех часов.
все: и Елагин, игравший генерала, и даже Адальберт, исполняющий роль
предводителя бандитской шайки. Это меня чрезвычайно изумило. Но Фома
и тут успокоил меня, объяснив, что Иван Васильевич поступает, как
всегда, чрезвычайно мудро, сразу обучая массу народа какому-нибудь
сценическому приему. И действительно, Иван Васильевич сопровождал
урок интересными и назидательными рассказами о том, как нужно
подносить букеты дамам и кто их как подносил. Тут же я узнал, что
лучше всего это делали все тот же Комаровский-Бионкур (Людмила
Сильвестровна вскричала, нарушая порядок репетиции: "Ах, да, да, Иван
Васильевич, не могу забыть!") и итальянский баритон, которого Иван
Васильевич знавал в Милане в 1889 году.
подносил букет сам Иван Васильевич.
Он увлекся, вышел на сцену и показал раз тринадцать, как
нужно сделать этот приятный подарок. Вообще, я начал убеждаться, что
Иван Васильевич удивительный и действительно гениальный
актер.
увидел, что рядышком на стульях на сцене сидят Ольга Сергеевна
(актриса, игравшая героиню), и Вешнякова (гостья), и Елагин, и
Владычинский, и Адальберт, и несколько мне неизвестных и по команде
Ивана Васильевича "раз, два, три" вынимают из карманов невидимые
бумажники, пересчитывают в них невидимые деньги и прячут их
обратно.
служило то, что Патрикеев в этой картине считал деньги), начался
другой этюд. Масса народу была вызвана Андреем Андреевичем на сцену
и, усевшись на стульях, стала невидимыми ручками на невидимой бумаге
и столах писать письма и их заклеивать (опять-таки Патрикеев!). Фокус
заключался в том, что письмо должно было быть
любовное.
писавших, по ошибке, попал бутафор.
лицо новых, поступивших в этом году в подсобляющий состав, вовлек в
сочинение воздушного письма юного вихрастого бутафора, мыкавшегося с
краю сцены.
приглашение посылать?
воздухе и плевать на пальцы. По-моему, он делал это не хуже других,
но при этом как-то сконфуженно улыбался и был
красен.
быть, в цирк хочет поступить? Что за
несерьезность?
Иван Васильевич утих, а бутафора выпустили с
миром.
Видел, как толпа актеров на сцене, предводительствуемая Людмилой
Сильвестровной (которая в пьесе, кстати, не
участвовала), с криками бежала по сцене и припадала к невидимым
окнам.
была сцена, когда моя героиня подбегала к окну, увидев в нем дальнее
зарево.
неимоверно и, скажу откровенно, привел меня в самое мрачное
настроение духа.
открытие о том, что текст на репетициях не играет никакой роли и что
нужно создавать характеры в пьесе, играя на своем собственном тексте,
велел всем переживать это зарево.
казалось нужным кричать.
такое!) Спасите! Спасайте детей! Это взрыв! Вызвать пожарных! Мы
погибли!
Сильвестровны, которая кричала уж вовсе какую-то чепуху:
сундуками?! А бриллианты, а мои бриллианты!!
Сильвестровну и думал о том, что героиня моей пьесы произносит только
одно:
совсем неинтересно ждать, пока выучится переживать это зарево не
участвующая в пьесе Людмила Сильвестровна. Дикие крики о каких-то
сундуках, не имевших никакого отношения к пьесе, раздражали меня до
того, что лицо начинало дергаться.
охватило меня. Поводов к нему было три. Во-первых, я сделал
арифметическую выкладку и ужаснулся. Мы репетировали третью неделю, и
все одну и ту же картину. Картин же было в пьесе семь. Стало быть,
если класть только по три недели на картину...
дома, - трижды семь... двадцать одна неделя или пять... да, пять... а
то и шесть месяцев!! Когда же выйдет моя пьеса?! Через неделю
начнется мертвый сезон, и репетиций не
будет до сентября! Батюшки! Сентябрь, октябрь, ноябрь...
не было. Я приходил на репетиции с мигренью, пожелтел и
осунулся.
я могу доверить свою тайну: я усомнился в теории Ивана Васильевича.
Да! Это страшно выговорить, но это так.
первой недели. К концу второй я уже знал, что для моей пьесы эта
теория неприложима, по-видимому. Патрикеев не только не стал лучше
подносить букет, писать письмо или объясняться в любви. Нет! Он стал
каким-то принужденным и сухим и вовсе не смешным. А самое главное,
внезапно заболел насморком.
Бомбардову, тот усмехнулся и сказал:
вчера и сегодня играл в клубе на бильярде. Как отрепетируете эту
картину, так его насморк и кончится. Вы ждите: еще будут насморки у
других. И прежде всего, я думаю, у Елагина.
репетиции Елагин, и Андрей Андреевич записал в протокол о нем:
"Отпущен с репетиции. Насморк". Та же беда постигла Адальберта. Та же
запись в протоколе. За Адальбертом - Вешнякова. Я скрежетал зубами,
присчитывая в своей выкладке еще месяц на насморки. Но не осуждал ни
Адальберта, ни Патрикеева. В самом деле, зачем предводителю
разбойников терять время на крики о несуществующем пожаре в четвертой
картине, когда его разбойничьи и нужные ему дела влекли его к работе
в картине третьей, а также и пятой.
американку, Адальберт репетировал шиллеровских "Разбойников" в клубе
на Красной Пресне, где руководил театральным кружком.
пожалуй, была и вредна ей. Ссора между двумя действующими лицами в
четвертой картине повлекла за собой фразу:
то, что я трижды проклятую фразу написал.
велел принести рапиры. Я побледнел. И долго смотрел, как Владычинский