Чтение 37–й страницы книги ~Граф Монте-Кристо~

- К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, помер тринадцать.

- Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть заинтересован в
том, чтобы это письмо исчезло?

- Может быть; он несколько раз заставил меня обещать - будто бы для
моей же пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня клят-
ву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте.

- Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я знал одного Нуартье при
дворе бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время рево-
люции. А как звали вашего помощника прокурора?

- Де Вильфор.

Аббат расхохотался.

Дантес посмотрел на него с изумлением.

- Что с вами? - сказал он.

- Видите этот солнечный луч? - спросил аббат.

- Вижу.

- Ну, так вот: теперь ваше дело для меня яснее этого луча. Бедный
мальчик! И он был ласков с вами?

- Да.

- Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?

- Да.

- Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы никогда не
произнесете имени Нуартье?

- Да.

- А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли вы, кто такой
этот Нуартье? Этот Нуартье - его отец!

Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним пропасть,
на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его так внезапно и
так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за го-
лову.

- Его отец! Его отец! - вскричал он.

- Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат.

И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде ка-
залось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое поведение
Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, проси-
тельный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, - все приш-
ло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом бросился к
подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу.

- Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я должен обдумать все
это!

И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда
пришел тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и иска-
женным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.

В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как секунды, он принял
грозное решение и поклялся страшной клятвой.

Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фа-
риа, который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать с
ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старо-
му узнику некоторые привилегии, а именно: право на хлеб побелее и на
графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел
звать своего молодого товарища разделить с ним хлеб и вино.

Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее вы-
ражение, но в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие о
том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него прис-
тально.

- Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею о
словах, сказанных мною.

- Почему? - спросил Дантес.

- Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было, -
жажду мщения.

Дантес улыбнулся.

- Поговорим о другом, - сказал он.

Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но, усту-
пая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как с любым
собеседником, много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и не-
изменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот страдалец никогда
не говорил о своих страданиях.

Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали
мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались предме-
тов, ему неведомых, и, как северное сияние, которое светит мореплавате-
лям в полуночных широтах, открывали ему новые просторы, освещенные фан-
тастическими отблесками. Он понял, какое счастье для просвещенного чело-
века сопутствовать этому возвышенному уму на высотах нравственных, фило-
софских и социальных идей, где он привык парить.

- Научите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, - сказал Дантес, -
хотя бы для того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы предпочи-
таете уединение обществу такого необразованного и ничтожного товарища,
как я, Если вы согласитесь на мою просьбу, я обещаю вам не говорить
больше о побеге.

Аббат улыбнулся.

- Увы, дитя мое, - сказал он, - знание человеческое весьма ограниче-
но, и когда я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым
языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю; и все
эти знания я передам вам в какие-нибудь два года.

- Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?

- В их приложении - нет; в их основах - да. Выучиться не значит
знать; есть знающие и есть ученые, - одних создает память, других - фи-
лософия.

- А разве нельзя научиться философии?

- Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных зна-
ний и высокого ума, применяющего их; философия - это сверкающее облако,
на которое ступил Христос, возносясь на небо.

- Чему же вы станете учить меня сначала? - спросил Дантес. - Мне хо-
чется поскорее начать, я жажду знания.

- Всему! - отвечал аббат.

В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали
приводить его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью и нео-
быкновенной понятливостью; математический склад его ума помогал ему ус-
ваивать все путем исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную про-
заичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кро-
ме того, он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий, которому
научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух язы-
ков он скоро понял строй остальных и через полгода начал уже говорить
по-испански, поанглийски и по-немецки.

Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее свободу,
потому ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во вся-
ком случае он, как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и дни
текли для него быстро и содержательно. Через год это был другой человек.

Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляе-
мое ему обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее. Ка-
залось, какая-то неотступная мысль занимала его ум; он то впадал в глу-
бокую задумчивость, тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив руки
на груди, часами шагал по камере.

Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:

- Если бы не часовой!

- Будет часовой или нет, это зависит от вас, - сказал Дантес, читав-
ший мысли аббата, словно его череп был из стекла.

- Я уже сказал вам, что убийство претит мне.

- Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по инстинкту
самосохранения, для самозащиты.

- Все равно, я не могу.

- Однако вы думаете об этом?

- Неустанно, - прошептал аббат.

- И вы нашли способ? - живо спросил Дантес.

- Нашел, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и
глух.

- Он будет и слеп и глух, - отвечал Эдмон с твердостью, испугавшей
аббата.

- Нет, нет, - крикнул он, - это невозможно!

Дантес хотел продолжать этот разговор, но аббат покачал головой и не
стал отвечать.

Прошло три месяца.

- Вы сильный? - спросил однажды Дантеса аббат.

Дантес вместо ответа взял долото, согнул его подковой и снова выпря-
мил.

- Дадите честное слово, что убьете часового только в случае крайней
необходимости?

- Даю честное слово.

- Тогда мы можем исполнить наше намерение, - сказал аббат.

- А сколько потребуется времени на то, чтобы его исполнить?

- Не меньше года.

- И можно приняться за работу?

- Хоть сейчас.

- Вот видите, мы потеряли целый год! - вскричал Дантес.

- По-вашему, потеряли?

- Простите меня, ради бога! - воскликнул Эдмон, покраснев.

- Полно! - сказал аббат. - Человек всегда только человек, а вы еще
один из лучших, каких я знавал. Так слушайте, вот мой план.

И аббат показал Дантесу сделанный им чертеж; то был план его камеры,
камеры Дантеса и прохода, соединявшего их. Посредине этого прохода от-
ветвлялся боковой ход, вроде тех, какие прокладывают в рудниках. Этот