Чтение 37–й страницы книги ~Цитадель~

уравновешивала, идея станет ложью и пожрет жизнь.

Идею взрастило поле твоего разума, но какое оно крошечное, это поле, --
посмотри! И вот еще о чем вспомни: представь, на тебя напал бандит, ты же не
сможешь разом чувствовать боль ударов и продумывать тактику борьбы; в
открытом море ты не сможешь разом бояться кораблекрушения и травить от
качки, боится тот, кого не тошнит, а тот, кого тошнит, не боится. Если нет
возможности объясниться по-новому, то как мучительно проживать одно и, по
привычке, думать другое.

LXXVIII

Пришли ко мне с упреками -- нет, даже не геометры моего царства, да и
был он у меня один и уже умер, -- пришли представители от толкователей моих
геометров, а было этих толкователей десять тысяч.

Когда надобится корабль, хозяин заботится о гвоздях, мачтах, досках для
палубы, он запирает в каземат десять тысяч рабов и несколько надсмотрщиков с
бичом, и корабль является во всей своей славе. И я ни разу не видел раба,
который тщеславился бы тем, что одержал победу над морем.

И когда надобится наука расчетов, ученый не разрабатывает ее сам, идя
от следствия к следствию, потому что на этот труд у него не хватит ни сил,
ни времени, он собирает десять тысяч помощников, которые оттачивают теоремы,
разрабатывают плодотворные находки и пользуются плодами растущего дерева.
Они уже не рабы, их не подгоняет бич надсмотрщика, и многие из них мнят себя
равными единственно истинному геометру, во-первых, потому, что они его
понимают, во-вторых, потому, что обогатили его творение.

Но я, зная, что работа их драгоценна, -- ибо прекрасно, когда
умножается жатва разума, -- и не зная вместе с тем, как далека она от
подлинного творчества, которое рождается в человеке всегда бескорыстно,
непреднамеренно и свободно, не приближал их к себе, опасаясь, как бы их
разросшаяся гордыня не сочла и меня равным им. И слышал, как, жалуясь на
это, они переговаривались между собой.

И вот что они говорили:

-- Мы протестуем во имя разума, -- говорили они. -- Мы -- пастыри
истины. Законы царства установлены божеством куда менее надежным, чем наше.
За них стоят твои воины, и тяжесть их мускулов способна нас раздавить. Но
разум, которым мы владеем даже в тюремных подземельях, будет против тебя.

Они говорили так, понимая, что им не грозит мой гнев. И
переглядывались, довольные собственным мужеством. А я? Я размышлял.
Единственно подлинного геометра я приглашал каждый день обедать. Ночами,
томясь бессонницей, я приходил к нему в шатер и, благоговейно разувшись у
порога, пил с ним чай, вкушая мед его мудрости.

-- Ты -- геометр, -- говорил я ему.

-- Я в первую очередь не геометр, а человек. Человек, который время от
времени размышляет о геометрии, если не занят чем-то более существенным,
например едой, сном или любовью. Но теперь я состарился, и ты конечно же
прав: я теперь только геометр.

-- Тебе открывается истина...

-- Я бреду на ощупь и, как малый ребенок, осваиваю язык. Я не нашел
истины, но мой язык доступен людям, как твоя гора, и с его помощью они
создают свои истины.

-- Слова твои горьки, геометр.

-- Мне бы хотелось отыскать во Вселенной след Божественного плаща и
прикоснуться к истине, которая существует вне меня, словно к Богу, что так
долго прятался от людей. Мне хотелось бы ухватить эту истину за край одежды
и откинуть покрывало с ее лица, чтобы показать всем. Но мне было дано
открыть истину только о самом себе...

Так говорил геометр. А эти грозили мне гневом своего божества, вознося
его над собой.

-- Говорите тише, -- попросил я. -- Возможно, понимаю я плохо, но слышу
хорошо.

И, умерив голоса, они продолжали перешептываться. Наконец один из них
заговорил со мной. Они подтолкнули его вперед, потому что он уже начал
сожалеть о взятой на себя смелости.

-- Мы воздвигли перед тобой твердыню истины, -- начал он. -- Где ты
видишь в ней произвол творчества, руку ваятеля или поэта? Наши теоремы
вытекают одна из другой по законам строжайшей логики, в нашем творении нет
ничего от человека.

Итак, с одной стороны, они притязали на владение безусловной истиной --
вроде племен, утверждающих, что вот этот раскрашенный деревянный божок
насылает молнии, -- и, с другой стороны, равняли себя с единственно
подлинным геометром, потому что с большим или меньшим успехом разрабатывали
или открывали, но никак не творили.

-- Посмотри, мы покажем тебе, как соотносятся элементы в различных
фигурах. Твои законы мы можем нарушить, но преодолеть наши ты не в силах. Ты
должен сделать министрами нас, ибо мы знаем.

Я молчал, размышляя о глупости. Мое молчание обеспокоило их, твердость
их поколебалась.

-- Прежде всего мы хотим служить тебе, -- добавили они. И я им ответил:

-- Вы настаиваете, что обошлись без творчества, и это прекрасно. Кривые
творят кривых. Надутые мехи способны сотворить только ветер. Если вы
займетесь царством, то почтение к логике, которая хороша для свершившегося
события, законченной статуи и покойника, поведет к тому, что все в нем будет
готово сдаться мечам варваров.

Однажды ранним утром вышел человек из шатра и направился к морю,
поднялся на отвесную скалу и упал с нее. С нами были логики;

вглядываясь в следы, они установили истину. Потому что ни одно звено не
выпало из цепочки: шаг следовал за шагом, и не было ни единого, который бы
не возникал из предыдущего. Следуя шаг за шагом, от следствия к следствию,
была определена причина смерти, и мертвое тело принесли к шатру. Проделав
обратный путь от причины смерти к ее возникновению, мы подтвердили
неизбежность смерти.

-- Теперь все понятно! -- вскричали логики и поздравили друг друга.

А мне-то казалось, что понять -- значит ощутить, как иной раз
доводилось и мне, какой-то неуловимо счастливый проблеск, что пугливее
замершей водной глади, потому довольно и промелькнувшей мысли, чтобы он
исчез, -- он мелькнул и словно бы не существует, он тронул лицо спящего --
спящего чужака в шатре за сто дней пути от меня.

Потому что творческое озарение ничуть не похоже на то, что выйдет
из-под твоих рук, оно исчезает безвозвратно, и никакие следы не помогут тебе
его восстановить. Следы, отпечатки, знаки говорят, выстраиваясь в цепочку,
вытекая одно из другого. Логика и есть та тень, которую отбросило творческое
озарение на стену реальности. Но эта очевидность не очевидна еще
человеческой близорукости.

И поскольку мои логики ничего не поняли, я, по доброте своей, стал
наставлять их дальше.

-- Жил на свете один алхимик, -- заговорил я, -- он хотел раскрыть
тайну жизни. И случилось так, что при помощи реторт, перегонных кубов,
всяческих порошков и растворов ему удалось получить крошечный комочек живого
теста. Набежали логики. Они повторили опыт, смешали порошки и растворы,
зажгли огонь под ретортой и получили еще один живой комочек. Ушли они,
громко крича, что тайна жизни больше не тайна. Что жизнь -- естественная
последовательность причин и следствий, взаимодействие при нагревании
элементов, не обладающих жизнью. Логики, как всегда, все великолепно поняли.
Но не поняли того, что природа созданного и природа творчества не похожи
друг на друга, творческая сила, исчерпавшись, не оставляет следов. Недаром
творец всегда покидает свое творение, и творение поступает в распоряжение
логики. И я смиренно отправился за разъяснениями к моему другу геометру.
"Где увидел ты новое? -- спросил он. -- Жизнь породила жизнь. Новая жизнь
возникла благодаря алхимику, а алхимик, насколько я знаю, жив. О нем забыли,
так оно и положено, творец растворяется и оставляет нам творение. Ты довел
своего спутника до вершины горы, и он увидел примиренными все противоречия,
гора для него -- реальность, существующая помимо тебя, он на ней -- в
одиночестве. Никто не задумается, почему ты выбрал именно эту гору, она
есть, и человек стоит на ней, потому что естественно, чтобы человек
находился где-то".

Но мои логики не перестали перешептываться, на деле логики совсем не
логичны.

-- Вы самонадеянны, -- сказал я им, -- вы изучили танец теней на стене
и уверились, что обладаете знанием. Шаг за шагом прослеживаете вы ход
теоремы, забывая о том, кто положил свою жизнь на то, чтобы ее создать. Вы
читаете следы на песке, не понимая, что прошел человек, которого разлучили с
его любовью. Вы изучаете, как из мертвых элементов возникает жизнь, забывая
о живом человеке, который подбирал эти элементы, ища и отказываясь. Не
подходите ко мне, рабы, -- в руках у вас жалкие молотки, но вы возомнили,
что создали и пустили в плавание корабль!

Истинным геометром был тот, кто уже умер; если бы он захотел, я посадил
бы его рядом с собой, и он направлял бы людей. В нем дышало дыхание Господа.
Язык, которым он говорил, делал ощутимым присутствие далекой возлюбленной,
которая не оставила следов на песке и о которой поэтому невозможно ничего
узнать.

Из множества возможных вариантов он умел выбрать тот, который не
обеспечил пока никому удачи, но был единственным, который открывал путь
дальше. Нет путеводной нити в лабиринте гор, логик тебе не в помощь, если
кончилась вдруг торная дорога, если перед тобой пропасть, если ни один
человек не ступал на противоположный склон;

тогда на помощь тебе посылается проводник -- он словно бы уже побывал
там, впереди, и намечает тебе дорогу. Пройденная дорога -- очевидность. Ты
забываешь о чуде, когда вел тебя вернувшийся к тебе из неведомого проводник.

LXXIX