Бродский вернул русской поэзии метафизическую проблематику -- и в этом он
куда ближе к Баратынскому, чем к Мандельштаму, и, может быть, к XXI веку,
нежели к XX, если, конечно, Россия вернется на более или менее нормальные
пути, которые забрезжили перед нею.
Я не смотрел на него ни снизу, ни сверху, не был наблюдателем, у нас
сложились живые отношения, поэтому не могу устраниться, исключить себя из
этого рассказа. Кроме того, хочу предупредить, что пишу эти воспоминания,
пренебрегая красотами слога: мне не до них. Это не проза, а документальное
свидетельство.
Его стихи произвели на меня с самого начала -- огромное впечатление. С
самого начала было ясно: пришел замечательный поэт, со своим голосом,
отличным от всего, что приходилось слышать. Ну вот, например, "Шествие".
Помню, как Иосиф читал эту вещь, громкую, многословную -- и все равно
завораживающую, не столько смыслом, сколько обещанием будущих достижений,
-- у Д.Е. Максимова, собравшего "на Бродского" литературоведов: Л.Я.
Гинзбург, Н.Я. Берковского, Т.Ю. Хмельницкую, был приглашен и я.
Л.Я.Гинзбург, ценившая иную поэтику, скептически относившаяся к
избыточности поэтических средств и форсированному звучанию, тем не менее
сказала мне, когда все расходились: "Это серьезно".
Известность Бродского росла -- и это несмотря на то, что Москва и Ленинград
были в те годы наводнены стихами. Не стану здесь называть имена всех, кто
прорвался тогда в печать и заявил о себе. Бродский был моложе многих, к.
1963 году занавес уже опустился (в том году Хрущев успел побывать в Манеже
на выставке), но вот свойство замечательных стихов -- они расходятся по
рукам и без типографского станка, их переписывают от руки, перепечатывают
на машинке, заучивают наизусть.
"Голосом работает поэт, голосом", -- говорил Мандельштам. И Бродский --
лучшее тому подтверждение. Так читал стихи только он, они были созданы для
этого голоса, рождались вместе с ним. Слушать его стихи в чужом исполнении
-- тяжкое испытание. Кричат, спотыкаются на каждом анжамбмане, запинаются в
погоне за утраченным смыслом. Между тем он не кричал, он пел, и это пение,
монотония, как говорят лингвисты, никогда не подчеркивала никаких
подробностей, никакой отдельно взятой мысли, не расставляла логические
акценты, шла сплошным голосовым потоком, мощной
158
волной, обрываясь, всегда внезапно, как перед пропастью, на последнем слове.
И все-таки среди его юношеских стихов больше других мне нравились короткие,
с горячей лирической подоплекой, такие, как "Рождественский романс", "Я
обнял эти плечи и взглянул...", их я предпочитал слишком, на мой взгляд,
затянутым, грандиозным, вроде "Ты поскачешь во мраке, по бескрайним
холодным холмам..." и даже "Большой элегии Джону Донну", несмотря на всю ее
изобретательность и подробную разработку приема.
"Величие замысла", о котором шутливо напоминала в письме к нему ("а как
насчет величия замысла?") Ахматова, никогда не казалось мне поэтическим
достоинством: замысел вообще вредит стихам, навязывая им заведомо
обдуманную цель, тем более -- величие.
В этом смысле я и у Ахматовой предпочитаю непосредственность и нервную
повадку ее лирики десятых-- двадцатых годов -- монументальной походке
поздних стихов и символистской многозначительности "Поэмы без героя".
По той же причине "Шествию" и даже "Исааку и Аврааму" Бродского предпочитаю
"С грустью и нежностью" или "Зимним вечером в Ялте"!
Не стану пересказывать всем известные события 1963 года, историю суда и
ссылки. Бродский выбрал судьбу "себе по росту": он мог уступить
преследователям, быть посговорчивей и помягче, -- не захотел. Его
бескомпромиссное поведение было под стать его поэтическому дару, между ними
ощущалось замечательное соответствие.
С нашим общим другом И. Ефимовым я послал ему в Норинское стихи:
Уснешь с прикушенной губой
Эти стихи тоже своеобразный документ эпохи, ибо в них проявилось, мне
кажется, и тогдашнее понимание происходящего, и даже некоторое предвидение:
Тогда приходит новый стих
159
Такая жгучая тоска,
Все это не означало, что не могло быть иных вариантов жизни и поведения:
нет ничего нелепей, чем напяливать на себя чужую судьбу, чужую шапку.
Шестидесятые годы были не худшими в нашей истории; те, кто был старше
Бродского года на четыре (а такие, встретившие 1956 год в двадцатилетнем
возрасте, среди его друзей как раз и составляли большинство), помнили и
войну, и сталинскую эпоху, по сравнению с которой новые времена,
предоставлявшие человеку возможность жить частной жизнью, работать в
геологической партии или даже учиться на высших сценарных курсах в Москве,
зарабатывать на жизнь детскими стихами или переводами, влюбляться,
обзаводиться семьей, ездить летом к Черному морю и т.д., а главное,
реализовать свои способности, -- были, повторю, не самыми худшими. Кто
читал "Колымские рассказы" В. Шаламова, поймет, о чем я говорю. Что
касается меня, то "вторая профессия" (я проработал в школе рабочей молодежи
с 1959 до 1970 года) давала мне возможность обрести независимость от
литературного заработка. Слово "поэт" я к себе не примерял:
поэт -- это Блок, я жил с ощущением "человека, пишущего стихи", -- это
словосочетание, употребленное Блоком в одной из его статей в отрицательном
значении, казалось мне самым подходящим для данного случая. Бродский жил с
другим жизнеощущением:
Я пришел к Рождеству с пустым карманом.
Ах, проклятое ремесло поэта...
"Речь о пролитом молоке"
Позиция Бродского вызывает восхищение, моя, в лучшем случае, понимание.
"Ни к приятелю, у которого плачут детки..." Не уверен, что Бродский при
этом помнил стихи Анненского "Я люблю, когда в доме есть дети/ И когда по
160
ночам они плачут..." Бродского на месте Анненского представить трудно. А
Лермонтова -- можно?
Но вот что интересно: жизнь непредсказуема, любит проделывать фокусы,
преподносить сюрпризы, переворачивать ситуации, устраивать перестановки.
Уехав на Запад, Бродский стал университетским профессором. На Западе поэты
преподают, занимаются бизнесом, служат, как, например, превосходный
английский поэт Ф. Ларкин, в библиотеке и т.д. Стихи там пишут в свободное
от работы время.
Есть поэты с биографией (Пушкин, Лермонтов, Байрон...) и поэты бед
биографии (Тютчев, Фет, Китс...). Бродский, конечно, принадлежит к первой
группе. Он сам ее делал, и ему помогали делать ее. "Какую биографию делают
нашему рыжему", -- сказала Ахматова по поводу суда и ссылки.
Но за границей, в конце восьмидесятых, он уже устал от биографии. Ему
надоели разговоры о его героической судьбе, он жаловался мне в мае 1988
Круз Андрей
Доценко Виктор
Пехов Алексей
Роллинс Джеймс
Афанасьев Роман
Роллинс Джеймс