Чтение 37–й страницы книги ~Во имя четыреста первого, или исповедь еврея~

когда он, крадучись, приближался к ней и успевал последнему (самому гор-
дому, а потому опасному) засадить пяткой в поясницу (по почарам), а если
тот, акробатически прогнувшись, на его несчастье, все же удерживался на
ногах, то получал та-ах-какой крюк по скуле...

Один из неодетдомских пассионариев попытался (сварка взрывом) спаять
новое Мы, но сумел только выделиться из Безымянности: мы стали знать,
что его кличут Лобком. Не для смеху: у нас Лобок - это был просто лобик.
Его иногда звали и Лбом - Интернатцы для почтительности, наши - для
презрения: любили показывать друг другу, как Лоб сумрачно гудел - жало-
вался Казаку на Казака же: "Че ты все время по голове бьешь?.." А куда
вы бы стали бить Лба, чтоб попасть не по Лбу?

"Люди с темной кожей во всем мире хорошо знают кулак белого челове-
ка", - с беспощадностью, даруемой лишь причастностью к великому Мы, с
беспощадностью, с которой цитируют лишь божественное писание, напутство-
вал себя Вовка словом Джека Лондона. Здесь Вовка оказывался бульшим ев-
реем, нежели я сам, ибо для него самым великим Мы являлась великая анг-
ло-саксонская раса Джека Лондона и Волка Ларсена, а я твердо знал из
Станюковича, что именно русские, а вовсе не американские матросы были
грозой портового сброда на всех пяти материках.

Но по части отщепенчества победа в конце концов все равно останется
за евреем: хотя я прекрасно знал о зверствах Интернатцев, абсолютно не
продиктованных военной необходимостью - о выколотых глазах, о вырезанных
на спине очень больших буквах "В.И." (не то сокращение "Врага Интернат-
цев", не то инициалы Казака), о сожженных заживо беспомощных старцах, о
младенцах, заживо вырезанных из чрева матерей в родильном доме, - нес-
мотря на это я не мог двинуть хотя бы ногой под зад тому, кто на моих
(лично!) глазах ничего не сделал, а отщепенец (еврей) - это именно тот,
кто нуждается в личных глазах. А Вовка, хотя и был порядочным язвой для
нашего эдемско-советского Мы, но в качестве англосакса сшибал с ног всех
этих япошек, мексикашек и интернашек с громовым хохотом неукротимого бе-
лого человека: "Надо нести бремя цивилизации!".

Но наконец Интернатцы подарили мне индульгенцию, дающую право разго-
веться их кровью. Как-то, входя в вестибюльчик Бани, я углубился в раз-
мышление, отчего на трансформаторной будке "Не влезай - убъет!" написано
через твердый знак - так страшней, что ли? И буквы метровые, черные,
мохнатые - как дегтем, не то смолой по воротам писано... и тут я чуть не
впилился головой в застекленную трибуну кассы - кто-то протянул ноги
прямо у меня на пути, пролегавшем мимо крашенной в шаровый цвет, подобно
судовым механизмам, длинной скамьи для ожидающих и отдувающихся (послед-
ние особенно часто протягивали ноги). Я даже не глянул, но вдруг - бац!
- меня двинули под зад автомобильным буфером - все нутро встряхнулось.
На скамье, уходящей во тьму, сидели зловеще ухмылявшиеся Интернатцы,
светясь багровыми лицами. На каждом из них были не декадентские кеты, а
нашенские чугунные "Скороходы". Я извернулся, как в нашей излюбленной
игре "Ж... к стенке", но и сзади стеной стояли Интернатцы - пока еще с
серыми немытыми лицами..

Буц! Буц! "Че вы к нему пристали!" - сварливо, но невыразительно зак-
ричала кассирша. Буц! Буц! В недосягаемой дали я увидел приоткрывшуюся
дверь в мужское мыльное отделение, где неторопливо, как в аквариуме, пе-
редвигались полуодетые багровые люди. Окатило запахом пареной мочалы, и
сжалось сердце от того, сколь прекрасна и недосягаема может быть мирная
жизнь. Все Бог создал на радость человеку, но высшей радостью оставил
унижение чужака...

И тут во мне взыграло наше Мы, превращая постыдное издевательство в
прекрасную гибель: я развернулся и со всей силы залепил по зубам первому
попавшемуся. И пошло, как я хотел: вспышки в глазах слились в пульсирую-
щее желтое пламя, а я лупасил во все стороны и нет-нет да попадал. Пра-
вый кулак потом был в слюнях и немного в крови.

Теперь верещал весь женский персонал, из дверей лезли голые и даже
один намыленный. Голых женщин не видел, врать не стану - стыдливость
оказалась сильнее любопытства. Интересно, что никто во мне не опознал
сына Яков Абрамовича, хотя и про гораздо меньшие мои подвиги обязательно
кто-нибудь стучал. Видно, за делом меня захватили настолько не еврейс-
ким, что не смогли опознать. Конечно, фас мне тоже сильно подпортили -
но ведь не в один же миг!

Когда, науку всех наук,

В бою постигнешь бой -

Тогда поймешь, как дорог друг,

Как близок каждый свой.

Не зря столько сварливых мудрецов и парящих поэтов сошлись, однако, в
том, что высшая наука - это мордобой! Именно чужие не поленятся разъяс-
нить чирикающему приверженцу "общечеловеческих ценностей", для чего нуж-
ны свои. Наши.

С деревянным лицом, стянутым засыхающей кровью, обмирая от страха и
замирая от восторга, я вбежал в середину народного собрания. Все поле
охнуло. Пахнуло пафосом, которого Вовка не переносил. Опережая вопль
гнева и ужаса, он произнес тоном разочарованного знатока: "Ни хрена не
умеют делать. Я его сразу узнал". И, приглядевшись к моему заплывшему
глазу, прибавил со вкусом: "Калбита сделали. Обрезка".

Еще мгновение - и хохот был бы наградой моему подвигу и моим страда-
ниям. Наши, к которым я летел как к единой великой личности, уже начали
распадаться на штуки - с собственными привычками, с собственными огор-
ченьицами, с собственным счастьицем.

Валерка Колбин, берясь за штангу из вагонеточных колес, всегда гово-
рит озабоченно: "Пробз...ся надо", - и всегда оказывается во всеоружии.
Николенко (Никол) очень сложно, в три слоя укладывает чуб, но даже его
весенние россыпи веснушек испепеляются в печном жару стыда, когда ему
напоминают, что у него отец - повар (по-вар - есть ли слово нелепей!).
Баранов и сейчас не перестает бороться с очевидностью - не откликается
на кличку "Баран". Довгаль в последнее время намыливается объявить себя
блатным, не к месту сыплет прибаутками типа "Эх, е...ся - не рожать" и
ждет случая кому-нибудь ни за что ни про что съездить в рыло. Бубырь с
Гринем до сих пор косятся друг на друга из-за сухановской собаки. Алька
Катков... Но именно Алька сумел натянуть звенящей струной провисший было
от насмешки трагический пафос.

- Соотечественники! - воззвал он снисшедшим на него с небес барито-
ном, прекрасным и трагическим, как гудок электровоза. - Братья и сестры!
Доколе! Кровь наших братьев! Седины отцов! Горе матерей! Поруганная не-
винность сестер и невест!

Черты его незапоминающегося (и назавтра снова забытого) лица распрям-
лялись, словно его подкачивали насосом. Вопреки законам сохранения, с
каждой исторгаемой святыней он рос и твердел, как некое фаллическое воп-
лощение нашего крепнущего Единства. Вне себя от счастья, что пролитая
мною кровь сделала нас братьями, я пытался заглянуть ему в глаза, стара-
ясь выразить, что я больше ни за что на свете не буду давать ответы на
вопросы, созданные для легенд, - но по его бронзовеющим чертам лишь про-
бегала рябь раздражения, когда он отводил глаза, чтобы не осквернять вы-
сокую минуту матово-стеклянной бочке он выглядит призраком. частных лиц
рождается Народ, я вдруг вспомнил, что берущие за душу слова ("как от-
цу", "заместо матери" и т.п.) особенно любят блатные, чье отношение к
реальным отцам-матерям очень и очень оставляет желать лучшего. Начинаю-
щий еврей, я уже не понимал, что социально близкий - не тот, кто чем-то
реальным жертвует нашим святыням (таких дураков практически не сыщешь),
а тот, кто знает, что им положено жертвовать.

Так что Алька был прав, избегая меня взглядом, покуда голова его не
вознеслась превыше черного зернистого толя на сарайной крыше:

- Велика Россия, а кто с мечом к нам придет!..

На рукаве его исполинского маршальского кителя, где-то на уровне
Спасской башни, запылала рубиновая звезда. "Главпур!" - грянуло под ку-
полом моего черепа таинственное петушиное слово: я знал лишь, что пурген
- какое-то неприличное лекарство, которым у нас дразнились, - глубинное,
очищающее сходство ПУРа и пургена было сокрыто от меня.

- Дмитрий Донской! Сергий Радонежский! - маршальский китель низверг-
нулся вниз черным водопадом, укрывши колоссальные сапоги с лампасами ка-
менеющей (мраморнеющей, так сказать) рясой, еще успевшей до полного ом-
раморнения обратиться в тогу.

- Карфаген должен быть разрушен! - последние слова прогремели с небес
на чистейшей латыни, но герои всех времен и народов всегда поймут друг
друга без всяких еврейских переводческих школ.

Мы вонзились в багровых и серых Интернатцев стальным клином, алмазным
острием которого были Казак и Еврей. Вовка не выносил пафоса, но любил
драки. Я не любил драк, но обожал пафос. Результат оказался примерно
одинаковый. Багровый и серый был отброшен и скомкан.

С этого дня я сделался окончательным героем, умеющим сражаться не с
жалкими силами природы, а с главными врагами человека - с людьми. Оказа-
лось, что до полного геройства мне не хватало только Красоты и Правоты.

Правда, после каждого моего зубодробительного подвига фагоцит Катков
начинал обращаться со мной все строже и строже, чтобы я не вообразил,
что при помощи таких формальных уловок чужак может проникнуть в пушечное
ядро Единства. Но в ответ я усердствовал втройне, надеясь заслужить ког-
да-нибудь и Алькино прощение. В бою Алька ничего не стоил - его, кроме
меня, вообще никто не замечал. Но я, которого замечали все, перед лицом
своих товарищей торжественно клянусь: своими громкими подвигами я обязан
незаметному Альке.

Когда-то я думал, что героев создает война. Но, с отвращением листая
жизнь мою, я понял, что героев создает Правота. Великие Народы наделены
ею от рождения (если не ею же и созданы) - личности обретают ее в
Единстве. Если ты, наступив на ногу незнакомому человеку, подпрыгиваешь
как ужаленный и рассыпаешься в мольбах о прощении, если, спрашивая, ко-