Чтение 37–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

Стрелка бензомера снова завалилась за нуль, но я не повёл и бровью -
просто отметил это в сознании. Проверил зато способность соображать,
действовать и следовать простым привычкам: вырвал из кармана коробку
"Мальборо", вытащил из неё сигарету, поднёс к губам, зажал между ними и
потом прикурил. Сигарета задымилась, и дым прижёг мне горло. Я закашлялся -
и это убедило меня в том, что я продолжаюсь.

Я летел к своим, к петхаинцам, на кладбище, и у меня ни о чём ином
думать не получалось. Мыслей или догадок или чувств не было. Была только
паника резко ускорившегося существования.

Ворота кладбища оказались сомкнутыми, но тормозить я не стал - только
зажмурился. Левая калитка слетела с петли, отскочила и с грохотом
приземлилась метрах в пяти, а правая скрючилась и с отчаянным стоном
распахнулась вовнутрь.

Вокруг - на кладбище - стало совсем темно. "Додж" светил теперь только
одною фарой. Узкая, убегавшая в горку дорога металась из стороны в сторону,
петляла нервно, как змея, - и из затаившейся мглы выскакивали возбуждённые
светом надгробия: тумбы, кубы, шары, плиты, скульптурные фигуры, мраморные
головы. На одной из них - из светлого базальта - блеснула толстая змея.

Подъезжая к "незаселённому", петхаинскому, участку в дальнем конце
кладбища на самой вершине холма, я придержал машину, чтобы не сбить людей,
которых ждал увидеть.

Петхаинцев на дороге не было.

Я проехал до задней изгороди - ни души.

Подал машину задним ходом и тормознул прямо против "петхаинской" земли.
Развернулся и направил луч на пустырь. Включил дальний. Никого не было.

Я осторожно выступил из машины на землю и осмотрел её.

Трава была примята и захламлена порожними сигаретными коробками и
окурками - а это могли сделать только петхаинцы. Они, получается, были тут,
а теперь их нет, исчезли. Ушли? Как это?!

Меня передёрнуло от страха: почудилось, будто случилось что-то страшное
- и всех их раскидало по ещё не обозначенным могилам на этом пустыре перед
моими глазами. Подумалось обо всех вместе как о едином создании. Жена моя -
и та не вспомнилась отдельно.

Я тряхнул головой и поспешил по пустырю в его самую глубь.

"Додж" за моей спиной урчал уже неровно, и луч из единственной фары
стал подрагивать. Цепляясь за него, я брёл, как лунатик - искал зелёный
квадрат с ямой для Нателы. Не было нигде и его.

У меня вновь мелькнуло подозрение, что нахожусь не в жизни, а там, где
никто из живых не бывал.

Через несколько мгновений свет стал быстро таять во мраке, а мотор
всхлипнул и умолк. Я ощутил внезапную слабость и споткнулся за выступ в
земле. Упал, но понял, что подняться не смогу: тишина и темень навалились
мне на плечи и больно придавили к земле.

68. Время не знает куда удалиться

Прошло время.

Когда ко мне вернулись силы, а глаза вновь обрели способность видеть, я
разглядел сперва остроконечные контуры Манхэттена по другую, далёкую,
сторону жизни. Потом - рядом с собой - увидел лопату с приставшими к ней
комьями сырой земли. Увидел и белые камушки в траве предо мной, и только
тогда сообразил, что не вижу Нателиного квадрата по той только причине, что
на нём и лежу!

Я ощутил под собой рыхлый бугорок. Услышал серный запах сырой земли и
сладостно-горький дух полевых цветов. Увидел и цветы. Под бугорком покоился
венок. Шелестел листиками, как живой. Как выросший из земли. Трепыхался на
ветру и конец белого шёлкового банта, готового упорхнуть: "Нателе Элигуловой
от соотечественников. Мы не забудем тебя, и да простит нас Бог!"

В горле у меня сильно сдавило, но, собрав силы, я протолкнул солёный
ком вовнутрь. Уронил голову на руки и очень сильно захотел, чтобы надо мной
склонился Бог, ибо душа моя была уже переполнена слезами и молитвами.

Потом в груди моей возникла боль. Она быстро накалялась, и я испугался:
умереть на кладбище было бы смешно. Прислушавшись к себе, я вздохнул с
облегчением: боль крепчала не в сердце, а вправо от него. В той крохотной
ложбинке, где вместе с душою живёт совесть. Но боль эта была не только болью
вины перед Нателой, но и болью нестерпимой обиды за то, что мы с ней так
неожиданно и навсегда расстались и что она уже в земле.

Ныло теперь не только в груди. Всё моё существо охватила жгучая боль
невысказанности...

Не отнимая кулаков от земли, я крепче вдавил в них свои сомкнутые веки
и попытался вернуть зрению образ Нателы, чтобы покрыть его ладонями, полными
нежности и благословения. Несмотря на истязания, память моя не отзывалась: я
видел только гроб в машине и женщину в ней с неясным лицом. Увидел даже
сцену в Торговом Центре, когда Натела объявилась нью-йоркским петхаинцам.
Вспомнил её слова, голос - но лица по-прежнему не было.

Увидел её и в петхаинской квартире, и в здании ГеБе. На лестнице даже.
И снова - в гробу, во дворе квинсовской синагоги. Лица не было.

Потом - вместо уныния или отчаянья - во мне шевельнулась слабая
догадка.

Затаив дыхание, я медленно приподнял голову и раскрыл глаза.

Из кладбищенской мглы, из густого марева грусти, проступал чистый
оранжево-розовый диск, похожий на луну. Остановился прямо передо мной и стал
быстро гаснуть. Но затухал он не ровно и не целиком, а отдельными пятнами.
Наконец, дрогнул и исчезать перестал.

Я всмотрелся и разглядел в нём женское лицо, а на лице - голубые с
зеленью глаза. Зрачки застыли в щедром разливе белой влаги, исходя
многозначительной невозмутимостью лилий в китайских прудах. Невозмутимостью
такого очень долгого существования, когда время устаёт от пространства, но
не знает куда удалиться.

У Нателы Элигуловой были такие же глаза, и такие же черты, и тот же
шрам на губе, но что-то вдруг подсказало мне, что это лицо принадлежит
другой женщине - Исабеле-Руфь. Потом я ощутил, что она задышала на меня
смешанным запахом степного сена и свежей горной мяты.