сказала, что он живет в Израиле, женат, имеет детей, считает
себя евреем и уже по-немецки разговаривает с ивритским
акцентом. С потерей еврейской внешности в нем пробудилась
еврейская душа.
произошло нечто подобное. Какой-то удивительный выверт
проказницы природы. Моя дочь Рута, родившаяся типичной и к
тому же еще и некрасивой еврейкой, где-то к пяти-шести годам
стала меняться на глазах. В ней победила литовская кровь, и
она все больше начинала походить на свою мать. Ее внешность
менялась так быстро, что люди, не видевшие ее каких-нибудь
полгода, с трудом узнавали мою дочь. Гадкий утенок волшебно
превращался в красавца лебедя.
годам это была высокая стройная блондинка со скульптурным
лицом, северную красоту которого удивительно подчеркивали
бронзовый цвет кожи и темные, как вишни, удлиненные восточные
глаза.
незлобивый и мягкий. Лайма - вспыльчива, но быстро отходит. У
Руты складывался характер жесткий, как кремень. Никакой
гибкости. Прямолинейность и неуступчивость. Обидевшись, могла
подолгу не разговаривать то со мной, то с матерью, и нам,
чтобы восстановить хоть какой-то мир в доме, приходилось
просить у нее прощения, и она долго, неделями остывала и
оттаивала, пока ей не удавалось перебороть неприязнь к нам.
что-то, отдавалась этому увлечению до конца, без остатка.
Лайма, в нечастые минуты трезвости наблюдая свою дочь,
говорила с восторгом и даже с завистью, что в прежние времена
из Руты вышла бы идеальная монахиня, аскетичная и исступленная
в своей вере. Я же полагал, что, придись ее юность на годы
революции и гражданской войны в России, с ее романтичностью и
самопожертвованием, какие нынче сохранились лишь в песнях той
поры, стала бы Рута комиссаром в кожаной тужурке и с маузером
в кожаной кобуре и была бы беспощадна к врагам похлестче
самого жестокого мужчины.
кроватью в своей комнате портрет Николая Островского, слепого
инвалида гражданской войны, фанатичного коммуниста, автора
книги "Как закалялась сталь". Эту книгу советская власть умело
использовала в пропагандных целях, давая юным, жаждущим
романтики и подвигов умам увлекательный пример для подражания.
Книга воспитала несколько поколений молодых коммунистов. Она
стала своего рода библией для моей Руты.
советскую власть. Она мгновенно вскидывала свои темные
мохнатые ресницы и устремляла на нас недобро сверкающий
взгляд. Мы умолкали под этим взглядом, нам порой становилось
даже жутковато.
идеала. Религию и Бога атеистическая советская власть ей не
дала. Взамен предложив себя, сладко-заманчивые идеалы
коммунизма, который, по предвидению Карла Маркса и Владимира
Ленина, должен принести счастье человечеству, сделав всех
людей равными и свободными.
ласковой девочкой и часто, оставаясь со мной наедине, обнимала
меня, целовала и нашептывала на ухо по-детски наивные и
трогательные признания в любви.
острый запах спиртного, который часто исходил от Лаймы, и она
морщилась и кривилась, когда та обнимала ее, и старалась
вырваться из объятий и убежать. Лайма страдала, видя, как дочь
чуждается ее, но бросить пить не могла, а, наоборот, пила еще
больше, заливая свое горе. Ссориться с дочерью, прикрикнуть на
нее, оскорбить обидным словом, как она это позволяла со мной,
Лайма не смела. Она боялась Руты. Боялась ее решительного, не
знающего компромиссов характера и понимала, что первая же
открытая ссора сделает их окончательно чужими людьми и на
примирение не будет никакой надежды.
тяжелой с похмелья головой, наблюдает из своей спальни, как я
одеваю девочку, кормлю ее завтраком и провожаю в школу. Потом
она прилипала к оконному стеклу, когда Рута выходила из дому,
и украдкой любовалась своей дочерью.
матери и сестренки Лии, о том, как я спасся и скрывался в
нашем доме, где тогда жила ее мать Лайма с родителями. Мои
рассказы она слушала с горящими глазами, переживая все с такой
остротой, словно это происходило с ней и ее убивали дубинкой
по голове, как бабушку, из нее выкачивали кровь до последней
капли, как из ее тети Лии, которая так и не стала старше семи
лет. О родителях Лаймы я не распространялся и лишь говорил
девочке, что эти ее дедушка с бабушкой погибли во время войны,
а подробности их гибели никому не известны.
матери и сестры, которые я случайно нашел после войны в
бумажном хламе, сделал увеличенные портреты, и она сама
склеила из картона рамки и повесила в своей комнате по обе
стороны портрета своего слепого кумира - Николая Островского.
повесила. Они висели в спальне у Лаймы, и Рута, интуитивно чуя
какую-то жуткую тайну за этими крестьянскими лицами, больше о
них не расспрашивала.
добился у Руты, кто это сделал, - рассказал ей, чем занимался
во время войны Винцас и что он жив до сих пор и отбывает за
свои преступления пожизненный срок в Сибири.
бледная, кусая, как это делала, волнуясь, Лайма, губы и тихим,
безжизненным голосом рассказала обо всем, что узнала. Я
молчал. Что мог я ей сказать? Возражать было нелепо, лгать
дальше бессмысленно.
на колени и обняв мои ноги.
сверкающие глаза были снизу устремлены на меня.
честного человека. И от тебя зависит, чтобы именно эта кровь в
тебе победила.
Какого я происхождения...
дедушки.
знала и скрывала.
действительно сказали, что о ее деде Винцасе им все известно,
и весь дальнейший разговор был почему-то обо мне, ее отце,
который в свое время был обвинен в космополитизме и
низкопоклонстве перед Западом - больших грехах перед советской
властью.
проговорили очень долго, почти до рассвета. Я объяснил ей в
очень осторожных выражениях обстановку того времени и гонения,
которым я подвергался лишь за то, что был евреем.
вскинула она на меня свои темные, как вишни, глаза.
бабушка, бедная тетя Лия... бедные мы все... кроме мамы.
войны... И при фашистах... и при коммунистах... Папа, скажи
мне, кто я?
сделать выбор. Ты в равной степени и с равным правом можешь
считать себя литовкой и можешь...
Василенко Иван
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Посняков Андрей