Чтение 37–й страницы книги ~В круге первом~

полюбить."

Той самой осенью под вечер они шли переулками у Таганской площади, и
Агния сказала своим тихим лесным голосом, который трудно расслышивался в
городском громыхании:

-- Хочешь, я покажу тебе одно из самых красивых мест в Москве?

И подвела к ограде маленькой кирпичной церкви, окрашенной в белую и
красную краску и обращённой алтарём в кривой безымянный переулок. Внутри
ограды было тесно, шла только вкруг церковушки узкая дорожка для крестного
хода, чтобы поместились рядом священник и дьякон. За обрешеченными окошками
виделся из глубины мирный огонь алтарных свечей и цветных лампад. И тут же
рос, в углу ограды, старый большой дуб, он был выше церкви, его ветви, уже
жёлтые, осеняли и купол, и переулок, отчего церковь казалась совсем
крохотной.

-- Это церковь Никиты Мученика, -- сказала Агния.

-- Но не самое красивое место в Москве.

-- А подожди.

Она провела его между столпами калитки. На каменных плитах двора лежали
жёлтые и оранжевые листья дуба. Едва не в сени того же дуба стояла и древняя
шатровая колоколенка. Она и прицерковный домик за оградой заслоняли закатное
уже низкое солнце. В распахнутых двустворчатых железных дверях северного
притвора согбилась нищая старушка и крестилась доносящемуся изнутри
золотисто-светлому пению вечерни.

-- "Бе же церковь та вельми чудна красотою и светлостию..." -- почти
прошептала Агния, близко держась плечом к его плечу.

-- Какого ж она века?

-- Тебе обязательно век? А без века?

-- Мила, конечно, но не....

-- Так смотри! -- Агния натянутой рукой быстро повлекла Антона дальше --
к паперти главного входа, вышла из тени в поток заката и села на низкий
каменный парапет, где обрывалась ограда и начинался просвет для ворот.

Антон ахнул. Они как будто сразу вырвались из теснины города и вышли на
крутую высоту с просторной открытой далью. Паперть сквозь перерыв парапета
стекала в долгую белокаменную лестницу, которая многими маршами, чередуясь с
площадками, спускалась по склону горы к самой Москва-реке. Река горела на
солнце. Слева лежало Замоскворечье, ослепляя жёлтым блеском стёкол, впереди
дымили по закатному небу чёрные трубы МОГЭСа, почти под ногами в Москва-реку
вливалась блесчатая Яуза, справа за ней тянулся Воспитательный дом, за ним
высились резные контуры Кремля, а ещё дальше пламенели на солнце пять
червонно-золотых куполов храма Христа Спасителя.

И во всём этом золотом осиянии Агния, в наброшенной жёлтой шали тоже
казавшаяся золотой, сидела, щурясь на солнце.

-- Да! Это -- Москва! -- захваченно произнёс Антон.

-- Как же умели древние русские люди выбирать места для церквей, для
монастырей! -- говорила Агния прерывающимся голосом. -- Я вот ездила по
Волге и по Оке, всюду так они строятся -- в самых величественных местах.
Архитекторы были богомольны, каменщики -- праведники.

-- Да-а, это -- Москва...

-- Но она -- уходит, Антон, -- пропела Агния. -- Москва -- уходит!..

-- Куда она там уходит? Фантазия.

-- Эту церковь снесут, Антон, -- твердила Агния своё.

-- Откуда ты знаешь? -- рассердился Антон. -- Это художественный
памятник, его оставят. -- Он смотрел на крохотную колоколенку, в прорези
которой, к колоколам, заглядывали ветки дуба.

-- Снесут! -- уверенно пророчила Агния, сидя всё так же неподвижно, в
жёлтом свете и в жёлтой шали.

Агнию в семье не только никто не воспитывал верить в Бога, но наоборот:
мать её и бабушка в те годы, когда обязательно было ходить в церковь -- не
ходили, не соблюдали постов, не говели, фыркали на попов и везде высмеивали
религию, так мирно уживавшуюся с крепостным рабством. Бабушка, мать и тётки
Агнии имели устойчивое своё исповедание: всегда быть на стороне тех, кого
теснят, кого ловят, кого гонят, кого преследует власть. Бабку знали,
кажется, все московские народовольцы, потому что она приючала их у себя и
помогала, чем умела. Её дочери переняли за ней и прятали подпольщиков-эсеров
и социал-демократов. И маленькая Агния всегда была расположена за зайчика,
чтобы в него не попали, за лошадь, чтобы её не секли. Но она росла -- и
неожиданно для старших это преломилось в ней, что она -- за церковь, потому
что её гонят.

Она настаивала, что [теперь-то] было бы низко избегать церкви, и, к ужасу
матери и бабки, стала ходить туда, отчего невольно вникала во вкус
богослужений.

-- Да в чём ты видишь, что её гонят? -- удивлялся Антон. -- В колокола
звонить им не мешают, просфорки печь не мешают, крестный ход -- пожалуйста,
а в городе да в школе им и делать нечего.

-- Конечно, гонят, -- возражала Агния, как всегда тихо, малозвучно. --
Раз на неё говорят и печатают, что хотят, а ей оправдываться не дают,
имущество алтарное описывают, священников ссылают -- разве это не гонят?

-- Где ты видела, что ссылают?!

-- Этого на улицах не увидишь.

-- И даже, если гонят! -- наседал Антон. -- Десять лет её гонят, а она
гнала? Десять веков?

-- Я тогда не жила, -- поводила узкими плечиками Агния. -- Я ведь живу --
теперь... Я вижу, что при моей жизни.

-- Но надо же знать историю! Неведение -- не оправдание! А ты никогда не
задумывалась -- как могла наша церковь пережить двести пятьдесят лет
татарского ига?

-- Значит, глубока была вера? -- догадывалась она. -- Значит, православие
оказалось духовно сильнее мусульманства?.. -- Она спрашивала, не утверждала.

Антон улыбнулся снисходительно:

-- Фантазёрка ты! Разве душой своей наша страна была когда-нибудь
христианской? Разве в ней за тысячу лет стояния действительно прощали
гонителей? и любили ненавидящих нас? Церковь наша устояла потому, что после
нашествия митрополит Кирилл первым из русских пошёл на поклон к хану просить
охранную грамоту для духовенства. Татарским мечом! -- вот чем русское
духовенство оградило земли свои, холопов и богослужение! И, если хочешь,
митрополит Кирилл был прав, реальный политик. Так и надо. Только так и
одерживают верх.

Когда на Агнию наседали, она не спорила. Она расширила глаза под
взлетающими бровями и с каким-то новым недоумением смотрела на жениха.

-- Вот на чём построены все эти красивые церкви с таким удачным выбором
мест! -- громил Антон. -- Да на сожжённых раскольниках! Да на запоротых
сектантах! Нашла ты, кого пожалеть -- церковь гонят!..

Он сел рядом с ней на нагретый камень парапета:

-- И вообще, ты не справедлива к большевикам. Ты не дала себе труда
прочесть их большие книги. К мировой культуре у них самое бережное
отношение. Они за то, чтобы не было произвола человека над человеком, а было
бы царство разума. А главное, они -- за равенство! Вообрази: всеобщее,
полное и абсолютное равенство. Никто не будет иметь привилегий перед другим,
никто не будет иметь преимуществ ни в доходах, ни в положении. Разве есть
что-нибудь привлекательнее такого общества? Разве оно не стоит жертв?

(Помимо привлекательности общества, Антон имел происхождение такое, что
надо было поскорее [примкнуть], пока не поздно.)

-- А своим этим манерничаньем ты только сама же себе закроешь все дороги,
и в институт. И много ли вообще значит твой протест? Что ты можешь сделать?

-- А что может женщина вообще? -- Её тонкие косички (никто уж в те годы
не носил кос, все стригли, она ж носила из духа противоречия, хоть ей они не
шли), её косички разлетелись, одна за спину, другая на грудь. -- Женщина
только и способна отвращать мужчину от великих поступков. Даже такие, как
Наташа Ростова. Я её терпеть не могу.

-- За что? -- поразился Антон.

-- За то, что Пьера она не пустит в декабристы! -- И слабый голос её
опять прервался.

Вот из таких внезапностей она была вся.

Прозрачная жёлтая шаль её за плечами повисла на освобождённых
полуопущенных локтях и была как тонкие золотые крылья.

Антон двумя ладонями облёг её локоть, словно боясь сломать.

-- А ты бы? Отпустила?

-- Да, -- сказала Агния.

Впрочем, он не знал перед собой подвига, на который его надо было бы
отпускать. Его жизнь кипела, работа была интересна и вела всё вверх и вверх.

Мимо них проходили, крестясь на открытые двери церкви, поднявшиеся с
набережной запоздавшие богомольцы. Входя в ограду, мужчины снимали картузы.
Впрочем, мужчин было меньше гораздо и не было молодых.

-- Ты не боишься, что тебя увидят около церкви? -- без насмешки спросила
Агния, но получилась насмешка.

Уже действительно начались годы, когда быть замеченным около церкви
кем-нибудь из сослуживцев было опасно. И Антон, да, чувствовал себя здесь
слишком на виду, не по себе.

-- Берегись, Агния, -- начиная раздражаться, внушал он ей. -- Новое надо
уметь вовремя и различить, а кто не различит -- отстанет безнадёжно. Ты
потому стала тянуться к церкви, что здесь кадят твоему нежеланию жить.
Остерегись. Надо тебе, наконец, встряхнуться, заставить себя
заинтересоваться, ну, просто процессом жизни, если хочешь.

Агния поникла. Безвольно висела её рука с золотым колечком Антона. Фигура
девушки казалась костлявой и очень уж худой.

-- Да, да, -- упавшим голосом подтверждала она. -- Я совершенно осознаю
иногда, что жить мне очень трудно, совсем не хочется. Такие, как я -- лишние
мы на свете...

У него оборвалось внутри. Она делала всё, чтобы не завлечь его! Мужество
выполнить обещание и жениться на Агнии слабело в нём.

Она подняла на него пытливый взгляд без улыбки.