Уимпол, влезли на забор, вы бы нашли ответ на многое. О, да, наши власти
очень пекутся о порядке!
заговорил снова.
дороги поднимались вверх и сильно петляли. Дэлрой вскрикнул от радости и
показал Дориану что-то вдали. На серебристом фоне рассвета виднелся
пурпурный купол, увенчанный зелеными листьями, сердце Кругвертона.
бодрствующие совы, торжественно стояли леса. Знамена зари уже охватили
полнеба, ветер гремел трубою, но темная чаща скрывала свои тайны,
осколки изумрудов.
великанов, все строже хранили какую-то тайну.
согласие в этом коротком слове.
посоветовал немного поспать. Непроницаемая тишина чащи и мягкая трава под
ногами склоняли ко сну, хотя время было и необычное. А если вы думаете, что
люди с улицы не могут повиноваться случайному вождю и спать по его велению,
в любое время, вы не знаете истории.
прекрасное место, но спать там опасно, а поспать нам надо; так что не
раскладывайте припасы. Мы ляжем здесь, как сиротки в лесу, и трудолюбивая
птичка может покрыть нас лиственным одеялом. Нам предстоят подвиги, перед
которыми нужно выспаться.
завтрак съели в тот таинственный час, когда дамы умрут, если не выпьют чаю.
Дорога поднималась все круче, и наконец Дэлрой сказал Дориану:
Подсчетов не нужно, я точно знаю. Я за ним бегал.
погодя понял, почему деревья такие странные и что они скрывают.
поляне стояли изогнутые яблони, чьих горьких, соленых плодов не пробовал
никто. Больше здесь ничего не росло, но Дэлрой оглядел каждый вершок, словно
то был его дом.
корабля" в голую землю.
сильно выросшая в землях Айвивуда, достигла ворот усадьбы. Со стратегической
точки зрения это было похвально; однако сам капитан несколько испортил дело.
Построив свою армию и приказав ей стоять как можно тише, он обернулся к
Пэмпу и сказал:
сбор?
пурпурный узор заката, Джоан Брет гуляла по лужайке на одном из верхних
уступов Айвивудова сада, где гуляли и павлины. Она была так же красива, как
павлин, и, может быть, так же бесполезна;
хотелось плакать. Жизнь сомкнулась вокруг нее и стала непонятно тихой, а это
больше терзает терпение, чем невнятный шум. Когда она смотрела на высокую
изгородь сада, ей казалось, что изгородь стала выше, словно живая стена
росла, чтобы держать ее в плену. Когда она глядела из башни на море, ей
казалось, что оно дальше. Астрономические обои хорошо воплощали ее смутное
чувство. Когда-то здесь были нежилые комнаты, из которых шел ход на черную
лестницу, и к зарослям, и к туннелю. Она не бывала там; но знала, что все
это есть. Сейчас ту часть усадьбы продали соседу, о котором никто ничего не
знал. Все смыкалось, и ощущение это усиливали сотни мелочей. Она сумела
выспросить о соседе лишь то, что он стар и очень замкнут. Мисс Браунинг,
секретарша лорда Айвивуда, сообщила ей, что он со Средиземноморья, и слова
эти, по всей вероятности, кто-то вложил в ее уста. Собственно говоря, сосед
мог оказаться кем угодно, от американца, живущего в Венеции, до негра из
Атласа, так что Джоан не узнала ничего. Иногда она видела его слуг в ливрее,
и ливрея эта не была английской. Раздражало ее и то, что под турецким
влиянием изменились полицейские. Теперь они носили фески, несомненно- более
удобные, чем тяжелый шлем. Казалось бы, мелочь; но она раздражала леди
Джоан, которая, как большинство умных женщин, была тонка и не любила
перемен. Ей представлялось, что весь мир изменился, а от нее скрывают, как
именно.
просьбам леди Айвивуд и своей матери, она гостила здесь неделю за неделей.
Если говорить цинично (на что она была вполне способна), обе они хотели, как
это часто бывает, чтобы ей понравился один мужчина. Но цинизм этот был бы
ложью, как бывает почти всегда, ибо мужчина ей нравился.
сильным и спокойным в комнате. Он нравился ей, когда он спокойно переносил
боль. Он
опираясь на костыль, уехал в Лондон. Однако несмотря на тяжкое ощущение, о
котором мы говорили, больше всего он нравился ей в тот вечер, когда, еще с
трудом поднявшись к ней по уступам, он стоял среди павлинов. Он даже
попытался рассеянно погладить павлина, как собаку, и рассказал ей, что эти •
прекрасные птицы привезены с Востока, точнее - из полувосточной земли
Македонии. Тем не менее ей казалось, что раньше он павлинов не замечал.
Самым большим его недостатком было то, что он гордился безупречностью ума и
духа; и не знал, что особенно нравится этой женщине, когда немного смешон.
Юнона, как и большинство античных божеств, происходит из Азии.
для сераля.
никогда не видел женщины, столь похожей на Юнону, как вы. Однако у нас очень
плохо понимают восточный взгляд на женщин. Он слишком весом и прост для
причудливого христианства. Даже в вульгарной шутке о том, что турки любят
толстых женщин, есть отзвук истины. Они думают не о личности, а о
женственности, о мощи природы.
немного натянуты. Ваш друг Мисисра сказал мне как-то, что в Турции женщины
очень свободны, потому что носят штаны.
спорить, некоторые его доводы грубы и даже фантастичны. Но он прав в самом
главном. Есть свобода в том, чтобы не идти наперекор
все эти толки о любви в нашем узком, романтическом смысле, очень хороши, но
есть любовь, которая выше влюбленности.
какая-то холодная страсть. - Разве Ницще не учит нас, что услаждение судьбой
- знак героя? Мы ошибемся, если сочтем, что герои и святые ислама говорили
"кисмет", в скорби склонив голову. Они говорят "кисмет" в радости. Это слово
значит для них "то, что нам подобает". В арабских сказках совершеннейший
царевич женится на совершеннейшей царевне, ибо они подходят друг другу. В
себялюбивых и чувствительных романах прекрасная принцесса может убежать с
пошлым учителем рисования. Это - не судьба. Турок завоевывает царства, чтобы
добиться руки лучшей из цариц, и не стыдится своей славы.
лиловый орнамент серебряных занавесей в анфиладе Айвивудова дома. Павлины
стали прекрасней, чем прежде; но она ощутила впервые, что они - с Востока.
сумерках, - я не стыжусь своей славы. Я не вижу смысла в том, что христиане
зовут смирением. Если я смогу, я стану величайшим человеком мира; и думаю,
что смогу. То, что выше любви - сама судьба, - велит мне жениться на самой
прекрасной в мире женщине. Она стоит среди павлинов, но она красивее и
величавее их.
проговорить лишь: "Не надо..."
мечтали великие герои. Разрешите же
любви и обручении. Когда мне было двадцать лет, я учился в немецком городе
и, как выражаются здесь, на Западе, влюбился. Она была рыбачкой, ибо город
лежал у моря. Там могла кончиться моя судьба. С такой женой я не стал бы
дипломатом, но тогда это не было мне важно. Несколько позже, странствуя по
Фландрии, я попал туда, где Рейн особенно широк, и подумал, что по сей день
страдал бы, ловя рыбу. Я подумал, сколько дивных извивов оставила река