Чтение 37–й страницы книги ~Убийственное лето~

опоздала на семичасовой автобус. Иначе бы давно вернулась". Я спросил: "Ты
ходила по магазинам и ничего не купила?" Она ответила: "Нет. Мне ведь
ничего не нужно. Просто хотелось вырваться из дома. Очень тоскливо там с
твоей матерью и теткой. У меня морщины появляются".
Две машины проехали мимо нас вверх на перевал. Она отстранилась только
потому, что я сам пошевелился. Я сидел чуть выше ее и видел в вырезе
платья грудь без лифчика, а само платье, как обычно, было не до конца
застегнуто. И я попросил: "Застегни платье. Ты не находишь его слишком
коротким?". Она подчинилась, не сказав ни слова. При мысли, что ее видели
вот такой на улицах Диня, я просто с ума сходил. И представлял, как иные
толкали в бок своих дружков, отпускали шутки. Наверно, к ней приставали,
думая, что раз она едва одета, значит, будет не прочь. Было не так уж
трудно, пожалуй, угадать ход моих мыслей, потому что она сказала: "Мне
тоже надоело это платье. Я его больше не надену".
Я привез ее домой. Никто ничего не сказал. Она поела немного,
посматривая на Вильяма Холдена. И тут только я заметил, что на ее пальце
нет обручального кольца.
Когда фильм кончился, все, кроме нас двоих, ушли наверх Она хотела
перед сном искупаться. Я спросил: "Ты потеряла кольцо?" У нее даже ресницы
не дрогнули, когда она ответила: "Я сняла его, когда мыла руки" И верно -
она их мыла. Я поглядел на раковину. Эна, устало вздохнув, взяла свою
сумочку и вынула оттуда кольцо. Затем как ни в чем не бывало сказала:
"Если твое когда-нибудь соскользнет в трубу, придется ее разбирать. Я
просто осторожна".
Я отправился в чулан за ванночкой, а вернувшись, поставил на плиту воду
в большой кастрюле. Наверху Бу-Бу о чем-то громко спорил с Микки. Она
неподвижно сидела за столом, подперев подбородок. Я спросил: "Сколько
стоит билет до Диня?" Она не ответила. Только снова, но уже раздраженно,
вздохнула и достала сумочку. Искать ей не пришлось - она всегда знала, что
и где у нее лежит, - вынула два автобусных билета и положила на стол. Я
присел и посмотрел на билеты: туда и обратно. Она расстегнула платье,
после кинула его мне: "Твоя мать может наделать из него тряпок". Тело ее
было покрыто ровным загаром. Однажды она сказала, что вместе с Мартиной
Брошар нашла на реке уединенное место, где никто не бывает. Если в нашей
деревне вам известно место, где никто не бывает, значит, вы там не живете.
Потом я глядел, как Эна моется. Она нередко мылась по два раза на дню,
словно работала в шахте. В том, как она намыливалась, терла тело, смывала
мыло, было что-то ненормальное. В тот вечер я сказал ей: "Ты себе
когда-нибудь сдерешь кожу". Она процедила "Может, ты пойдешь спать?
Ненавижу, когда смотрят, как я купаюсь". Я проверил, есть ли у нее под
рукой полотенце, и, прихватив с собой ее сумку и автобусные билеты, пошел
было наверх, когда она бросила мне в спину: "Не дури. Оставь сумочку".
Сказала нежно, немного печально, как всегда, если забывала подделываться
под немецкий говор. Я обернулся: "А что? Боишься, я найду там что-нибудь?
Ты ведь читала мои письма!". Она сидела в ванночке спиной ко мне.
Приподняла плечи, и все. А я пошел себе.
Братья закрыли свои двери, но в комнате Бу-Бу тихо звучала музыка. Он
занимается математикой под музыку Вагнера. А на каникулах слушает рок и
читает фантастику. Однажды он дал мне почитать одну такую книжицу. О
человеке, который уменьшился в размере и стал добычей то ли кота, то ли
паука. Жуть. Сам я в тот вечер чувствовал себя, словно попал в такое же
положение.
В нашей комнате еще раз рассмотрел автобусные билеты, вывалил на
постель все из сумочки. Бабские мелочи - помаду, расческу, краску для
ресниц, флакон с лаком для ногтей, туалетную бумагу, конвертик с иголкой и
ниткой и даже зубную щетку. В том, что она их всюду таскала, был какой-то
заскок. Деньги - почти три сотни франков, она особо не тратилась и никогда
ничего не просила, разве на парикмахера или на безделушки. Осталась
сложенная вчетверо бумажка, зажигалка "Дюпон", ментоловые сигареты, кольцо
и ее детская фотография размером как для удостоверения, на обороте синими
выцветшими чернилами: "Самая миленькая". Я подумал, надпись сделана ее
отцом или матерью. Скорее всего отцом, у женщин не такой почерк.
Я развернул листок. Он был вырван из блокнота рекламного агентства
"Тоталь", а блокнот принес я из гаража, и лежал этот "Тоталь" в нижнем
ящике буфета. Старательно, со множеством ошибок там было написано:

"Ну и чего ты добился, парень, роясь в моей сумке?".

Я подумал, ей удалось написать, пока я ходил в чулан за ванночкой. Коль
догадывалась, что я буду рыться в ее сумочке, она прекрасно могла вынуть
то, что не хотела, чтобы я нашел. Ясно было, что она мне не доверяет. А
раз подозреваешь, значит, чего-то боишься. Или, наоборот, она хотела
поиграть у меня на нервах. Но зачем?
Я положил все на место и улегся. Даже не слышал, как она поднялась по
лестнице Повесила сохнуть на раскрытое окно выстиранные трусики и
полотенце, легла рядом. Мы долго молчали. Затем она погасила свет и
сказала: "Щека горит. Ты сильно ударил". Я не отозвался, и она спросила:
"А если кто-нибудь еще захочет меня ударить, ты защитишь?". Я не ответил.
Спустя время она договорила: "Уверена, защитишь. Иначе это будет означать,
что ты меня не любишь". Поискала мою руку, положила между бедрами для
поднятия морального духа и уснула.

КАЗНЬ (3)

На другой день у меня все валилось из рук. Похоже, Анри Четвертый
заметил это, но ничего не говорил. В голове у меня вертелось только, что
Эна что-то от меня скрывает.
В полдень я не стерпел, все бросил, поехал на малолитражке домой Эны не
было. Коньята сказала: "Наверное, пошла позагорать. Имеет же она право
немного подвигаться". Я сбегал к палатке на лужайке. Там было пусто. Затем
прошел вдоль реки до Палм Бич. Тоже никого. Вернулся в гараж пешком через
кладбище. Проходя мимо дома Евы Браун, остановился, но не посмел войти.
Чтобы вы меня верно поняли, должен признаться, как ни стыдно, в одной
вещи. В ночь после свадьбы, когда Эна уснула, я встал и оглядел ее белое
платье. И обнаружил следы смолы на спине. Наверное прижалась к пихте. Но я
вспомнил португальца, о котором она рассказала мне в ресторане. Тот ведь,
когда целовался, прижал ее к дереву. Я снова улегся. И долго размышлял,
как чистый дурень. Ясно, после страшной сцены с отцом она уже не обращала
внимания на платье. Но я воображал ее прижатой к дереву. В подвенечном
платье. Кем-то, кто, может, сказал ей: "Хочу тебя видеть в день свадьбы".
И она ответила "да" и пошла. Я все-таки еще больший Пинг-Понг, чем думают.
В эту среду я, как обычно, должен был ехать в пожарку и отправился
домой за оставленной там малолитражкой. Эна все еще не вернулась. Не глядя
на меня, мать сказала: "Уж коли ты начал беспокоиться, тебе придется еще
немало вынести". Я закричал: "Ты чего? Что ты хочешь сказать?". Побледнев,
она ответила: "Не смей говорить со мной так. Будь жив твой отец, ты бы не
посмел орать на меня". И продолжала: "Мой бедный мальчик. Спроси у нее про
приданое для малыша, которое она начала вязать. Спроси". По ее глазам я
понял: на Эну она зуба не имеет, только ей жаль меня. Взяв каску, я сел в
машину. И не сразу включил мотор. Все ждал, что Эна вот-вот вернется. В
конце концов поехал.
Было часов восемь, когда я подкатил к пожарке. Эна была там. А вокруг с
полдюжины пожарных. Они ее подбрасывали на брезенте, предназначенном,
чтобы ловить людей, прыгающих с шестого этажа, нам не приходится им
пользоваться: в округе и двухэтажные-то дома редкость. Она так вопила -
могла разбудить целый город, заливалась, как дурочка. А они снова и снова
подкидывали ее, дружно выкрикивая: "Гоп-ля!" Поверьте, Пинг-Понг гордился
своей женой. Но когда они поставили ее на ноги и Ренуччи смущенно сказал:
"Послушай, мы не хотели ничего дурного", я бы охотно плюнул ему в лицо.
Я не остался там, отвез ее домой. По дороге мы обогнали желтый грузовик
Микки. Он посигналил, но у меня не было настроения отвечать. Она же
помахала ему рукой. Затем сказала: "Ну хватит Перестань" Я ответил: "Ты
думаешь, мне приятно, что все ребята видят задницу моей жены?" Она
отвернулась, и мы не обмолвились ни словом до самого ужина.
За столом нас было шестеро Эна ничего не ела. Мать сказала ей: "Я
начинаю думать, что тебе не нравится моя стряпня". Она ответила: "Вы
правы. Я предпочитаю кухню своей матери". Бу-Бу и Микки рассмеялись. Мать
не стала обижаться, а Коньята, ничего не поняв, похлопала девочку по руке.
Я сказал: "Что-то ты перестала вязать". Эна не ответила. Только взглянула
на мою мать. А затем бросила Бу-Бу: "Поделился бы ты со мной своим
аппетитом. Тогда я поделюсь с тобой другим". Я спросил: "Ты это о чем? Что
ты можешь ему дать?". Все поняли, что я на пределе, и молчали. Ковыряя
вилкой в тарелке, она ответила - ясно, хоть и куражилась, но боялась
получить новую затрещину: "Ну, тем, что ты не любишь, чтобы видели твои
товарищи". А так как все молчали, она добавила: "Я целое кило прибавила с
тех пор, как живу здесь. И все в бедрах. А твоя мать еще недовольна, что я
не ем". Бу-Бу и Микки опять стали смеяться. Я же подумал, что она не
ответила про вязанье.
Когда мы остались у себя одни, я снова вернулся к своему вопросу. Она
закончила раздеваться и, не оборачиваясь, ответила: "Я не умею вязать.
Лучше купить все готовое". Когда она складывала юбку, я перехватил в
зеркале ее взгляд - взгляд все понимающею человека. Сдерживаясь, заметил:
"Думаешь, что беременной женщине полезны те упражнения, которыми ты
занималась сегодня в казарме?" Она опять не ответила. Только выдохнула
воздух, надела белый халатик и стала стирать трусики в эмалированном тазу,
он у нас вместо умывальника. С пересохшим горлом я спросил: "Насчет
ребенка ты, значит, придумала?". Она молчала, не оборачивалась, только
склонила набок голову. Опять ничего не ответила. Я подошел и врезал ей