себя стоячий воздух аквариума.
20
звук: часто и дробно капало. Воздух был густым, как в пещерах, справа тянуло
теплом, как от жаровни.
Тусклый огненный ком факела маячил где-то возле уголка правого глаза.
Странно, обычно и сквозь сомкнутые веки он угадывал свет. А вот желтоватое
пятно, совсем тусклое, - это лицо. Женское лицо. Лицо маленькой Вью.
иногда чувствует на своей коже ее дыхание, разглядывает его тело.
Пристально, недоуменно. Вот подняла руку и легко коснулась его колена -
сразу защипало, видно, на коже ссадина. Она живо обернулась куда-то в
темноту - смочила руку, теперь колену прохладно и не так саднит.
уже давно.
воздухом, словно кто-то вытолкнул его перед собой, и бледная тощая тень
бесшумно родилась прямо из мрака, проковыляла, тяжело качая полными ведрами,
несколько шагов и так же необъяснимо исчезла в темноте.
который должен быть покоен и благостен?
сзади, и Вью метнулась к факелу - схватила его и отвела в сторону, почти
прижав к влажной стене. Пламя затрещало, капельки гнилостной сырости,
улетучиваясь, окружили огонь клубочком далеко не благовонного пара.
прикрытые глиняными -крышками, - совсем недавно лепил их Арун! -
прошествовали так плавно, словно от пролитой капли того, что было в
толстостенной посуде, зависела судьба города. И канули в ту же темень, что
поглотила водоноса.
которой лежал Инебел, потом набрала откуда-то полные пригоршни воды и
плеснула юноше в лицо.
тщательно береженную ношу. Первый прошелестел мимо и исчез за спиной, двое
других подошли к песчаному ложу и остановились возле Вью. Сквозь почти
сомкнутые ресницы Инебел увидел, как она робко подвинулась на коленях к
тому, что был пониже и шире в плечах, и, обняв его ноги, прижалась к ним
щекой.
удивительно напоминавший старейшего жреца, - в поучении прилежна, в заботах
проворна, к мужу льстива. Нет, давно говорю: чаще надо молодых здоровеньких
хамочек к нам, в Закрытый Дом, брать. Мужского полу младенцы - это уже
другое дело, их на собственных худородков приходится менять, пока глаза не
прорезались. Чтоб достойного Неусыпного вырастить - ох как долго учить
надобно, да и то все чаще вырастает срам ленивый...
него сыпалась труха монотонных скрипучих слов. Это, наверное, будет
продолжаться бесконечно, и так же бесконечно будет длиться его оцепенение.
Сознание того, что он, вопреки всему, еще жив, нисколько не обрадовало
юношу. Жизнь его больше не принадлежала ему самому, она была ограничена со
всех сторон, словно налита в узкий сосуд, и повиновение, на которое он был
теперь обречен, вряд ли было лучше смерти. С того момента, когда к нему
пришло это самое ощущение непоправимости собственной вины, воля покинула
его. Вина - но вот только в чем? Если бы он знал!
какой момент? Может быть, продолжение жизни ему и отпущено только для того,
чтобы в темноте этого подземелья понять, что именно было его ошибкой? Но
ведь исправить что-то будет невозможно, и эти бесконечные мысли будут для
него еще злейшей казнью, чем та, через которую он прошел на вершине черной
пирамиды.
словеса одного из Неусыпных - раньше горло бы перехватило от трепета, а
теперь все равно...
отнюдь не желание. Когда он пил-то отвар смирения? - живо обернулся он к
тому, что пониже. - Вечор на закате? Частенько святожарить стали, память не
удерживает...
вместо слов - одно мычание. Немой, худородок - ив Закрытом Доме? Выходит,
так. И ему-то отдали в жены ласковую, тихую Вью? И это, выходит, так.
его не надобно, да и не до того будет. А коли жив останется, утром снеси ему
объедков, а отвар смиренный дай завтра к вечеру. Сегодня же воли в нем нет,
смысла - и подавно. Ну, учись, дочь прилежная, как рабами повелевать. Вели
ему встать и воду носить - в сердце гнева божьего должно вспыхнуть пламя,
какого не знали ни земля, ни небеса. А пламя воды опасается, ох как
опасается! Увидит воду - испугается из горшков вылезать, силу свою
оказывать! Так что гони раба нового воду носить, поспешать...
подземелья, затихая вдали, в узких коридорах.
обмануть, которыми он осмелился пренебречь.
стремительно поднялся, выпрямляясь... и тут же со всего размаха ударился
головой о низко нависающий свод потолка.
песок. Издалека, сквозь пелену боли, доносилось какое-то невнятное
помекиванье - наверное, так смеялся немой.
хе-хе... грех злобствовать в такой день, - доносилась издалека, как бред,
бормочущая скороговорка, - и я не сержусь на тебя, дочь Закрытого Дома, что
ты нерадиво блюдешь имущество Богов, кое и есть рабы подземные. Но раб зело
нескладен и велик непомерно. Негоже его в пещеру возмездия божьего
допускать. Горшки огнеродные перевернет, да и свод может обрушить, даром он
наспех воздвигнут...
жестами. Старейший понял прекрасно - видно, привык.
Старейший проводил его взглядом и наклонился к молодой женщине.
пальцами по ее спине. Вью стояла, словно окаменев, не смела возразить. -
Надень шестнадцать пестрых юбок, дочь моя, отягчи свои щиколотки
бубенчиками, лицо скрой маской звериной, ибо во всей красе и мощи выйдем мы
под вечернее небо, когда свершится мщение Спящих Богов! Мы будем петь
старинные гимны и плясать на углях, которые останутся после того, как
священное пламя поглотит наконец обиталище нечестивых чужаков, смущающих
город! Выше гор станет пламя, громче рыка горы огненной прогремит глас
божий!
голубое солнце, отмеряя последний срок, и... впрочем, дочь моя, я увлекся.
Праздновать будем попозже. А сейчас придержи-ка факел, а то, не ровен час,
громыхнем вместо чужаков прожорливых...
зловещие носильщики закрытых сосудов. И снова растворились они в темноте
правого подземного хода, неслышные, ощутимые лишь по дуновению воздуха,
увлекаемого их одеждами, но теперь оттуда, где они исчезли, донесся неясный
гул - словно глухое ворчанье. Люди? Если - да, то их там много...
готовность. Очнувшись, он был безвольным рабом, послушным воле карающих
Богов. А сейчас это был даже не человек - зверь, готовый в подходящий момент
прыгнуть, перегрызть горло, закидать песком и снова притаиться, прикинуться
полутрупом, скованным дурманом питья. Потому что по немногим словам он
догадался, что сейчас жрецы замышляли что-то против сказочного, беззащитного
Дома Нездешних.
знаниями, ни тайнами и потому обречен в первую очередь.
до той поры силы, и обострившийся слух выбирал цепко и безошибочно те
крупицы сведений, которые поведут его в той страшной драке, которая
предстоит ему одному против всего Храмовища.
Неусыпный потоптался, разминая ноги, потом точным тупым ударом пнул Инебела
прямо под ребра. Юноша задохнулся, но догадался сдержаться - не вскрикнул.
Только пальцы судорожно сжались, захватывая песок. И не только песок...
Гораздо холоднее того и другого. Память не подсказывала ничего подобного.
Один край заострен - если сжать сильнее, то пожалуй разрежет и кожу на
ладони; другой - зазубрен, словно распрямленная челюсть лесной собаки.
всю эту злость в тугой узел - пожалуй, и двух.