машине. Он должен вовремя подойти к машине и быстро отъехать. Все зависит
от того, насколько быстро Кристофер сумеет отъехать. Они сидели на
рухнувшей стене и смотрели внутрь пивного зала. Некоторое время это их
занимало. "Мы могли бы сделать пращу и метать камни в окно, камни в
прерию, камни в буйволов", - думал Хейнц. "Отсюда великаны кажутся не
такими страшными", - думал Эзра. "Дольше тянуть бессмысленно", - подумал
Хейнц. Им овладел безумный страх. И зачем он только впутался в это дело?
Но раз уж он впутался в это дело, он обязан довести его до конца. Он
спросил: "Десять долларов с вами?" Эзра кивнул. Он подумал: "Сейчас
начнется, надо победить". Он сказал: "Позовете ли вы собаку, если я покажу
вам десять долларов?" Хейнц кивнул. Он чуть-чуть отступил к краю стены.
Отсюда легко будет спрыгнуть вниз. Выхватить деньги и спрыгнуть. Спрыгнуть
на стену пониже - и бегом через развалины на Беккергассе. Американский
мальчишка не догонит его. Он провалится в развалины. Упустит время. На
Беккергассе Хейнца ему не поймать. Эзра сказал: "Можно мне будет взять
щенка в пивной зал и показать его моему отцу?" Он подумал: "Как только
щенок окажется у меня в руках, надо бежать к машине, главное, чтоб
Кристофер сразу же отъехал". Хейнц сказал: "Сперва прошу вас дать мне
десять долларов". Он подумал: "Ты мне их только покажи, уж я тебе потом
покажу". Эзра сказал: "Сначала пусть мой отец посмотрит собаку". - "Да у
вас просто нет денег!" - закричал Хейнц. "Деньги у меня есть, - сказал
Эзра, - но я дам их вам не раньше, чем мой отец посмотрит собаку". -
"Осторожничает, собака", - подумал Хейнц. Враг был хитер. Красная Змея
оказался хитрее, чем предполагал Хейнц. "Вы получите собаку лишь в том
случае, если дадите мне деньги". - "Тогда ничем не могу вам помочь", -
сказал Эзра. Его голос дрожал. Хейнц снова закричал: "У вас нет денег!" Он
почти плакал. "Деньги есть!" - закричал Эзра. Его голос захлебнулся.
"Тогда покажите! А ну, покажи, собака, гад паршивый, покажи, если есть!"
Хейнц не выдержал напряжения. Он сорвался с учтиво-светского тона. Он
бросился на Эзру. Эзра дал ему сдачи. Началась драка. Они дрались на
обломках рухнувшей стены, которая от яростных движений и ожесточенных
толчков начала осыпаться. Ссохшаяся во время пожара известка, скреплявшая
камни, высыпалась из пазов, и стена обвалилась вместе с дерущимися
мальчишками. Они закричали. Они звали на помощь. Они звали на помощь
по-немецки и по-английски. Полицейские на площади услышали крики. Немецкая
полиция услышала крики, и американская военная полиция услышала крики.
Негры-полицейские тоже услышали крики. Пронзительно завизжала сирена
американского полицейского джипа. Ей ответили сирены немецких патрульных
машин.
Всесильная молва, ткущая несчастья, снова подняла голову и огласила весть.
Негры совершили новое преступление. Они заманили ребенка в развалины и там
убили. На место преступления прибыла полиция. Найден изувеченный труп
ребенка. Голос толпы вторил молве. Молва и голос толпы произносили хором:
"Как долго еще мы будем это терпеть? Как долго еще мы будем с этим
мириться?" Негритянское кафе раздражало многих. Раздражали девушки и
женщины, которые сходились с неграми. Негры в военной форме, их
собственное кафе, их девушки - вот он, черный символ поражения и
бесчестия, свидетельство унижения и позора! Несколько секунд толпа
медлила. Не хватало фюрера. Первыми рванулись к выходу несколько парней.
За ними ринулись остальные, с красными лицами, возбужденные, тяжело дыша.
Кристофер как раз собирался идти к машине. Он спросил: "Что случилось?
Куда все домчались?" Сосед, с которым Кристофер ел редьку, сказал: "Негры
убили ребенка. Ваши негры!" Он встал и вызывающе посмотрел на Кристофера.
Кристофер закричал: "Эзра!" Он выбежал на площадь вместе с толпой, крича:
"Эзра!" Его голос потонул в реве возбужденных голосов. Он не мог пробиться
к своей машине. Он подумал: "Почему на площади нет полиции?" Вход в
негритянское кафе не охранялся. За огромными стеклами окон полыхали
красные занавески. Слышалась музыка. Музыка господина Беренда,
исполнявшего "Аллилуйя". "Долой черномазых! Долой их музыку!" - послышался
голос толпы. "Долой, долой!" - кричала фрау Беренд. Оба лысых торговца
поддержали ее. Фрау Беренд слегка качало, но взгляды ее были безупречны.
Ее нельзя было не поддержать. Правильные взгляды всегда надо поддерживать.
В толчее никогда не знаешь, кто швырнул камень первым. Тот, кто швыряет
камень первым, сам не знает, зачем он это делает, если только ему за это
не заплатили. Но кто-то всегда швыряет первый камень. Остальные камни
летят за ним легко и быстро. Окна негритянского кафе разлетелись
вдребезги.
друга, говорит не Эдвин, а громкоговоритель, Эдвин тоже пользуется языком
звукоусилителей, точнее, громкоговорителей, эти опасные роботы держат
Эдвина, как и всех, в плену: каждое его слово, втиснутое в их жестяной
зев, начинает звучать на другом языке - языке звукоусилителей, становится
избитым оборотом речи, знакомым каждому и никому не понятным", Всякий раз,
когда Филипп слушал чей-либо доклад, он невольно вспоминал Чаплина. Каждый
оратор напоминал ему Чаплина. Каждый из них был своего рода Чаплином.
Слушая очень серьезные и очень печальные доклады, Филипп думал о Чаплине и
не мог удержаться от смеха. Чаплин честно пытался изложить свои мысли,
поделиться знаниями, сказать в микрофон дружеские и проникновенные слова,
однако не дружеские и проникновенные слова вылетали из рупоров, а сплошь
фанфарные звуки, чистая неправда и демагогические лозунги. Добрый Чаплин,
говоря в микрофон, слышал лишь собственные слова, проникновенные и мудрые
слова, которые он ронял в звуковое решето, он слышал собственные мысли,
крик собственной души, но не слышал рева громкоговорителей, не понимал,
что речь его благодаря им звучит упрощенно, как набор бессмысленных
императивов. Он надеялся, что своим выступлением заставит людей
призадуматься или вызовет у них улыбку. И неприятно поражен был Чаплин,
когда люди вскочили, закричали "хайль" и начали тузить друг друга.
Слушатели Эдвина не станут тузить друг друга. Они спят. Они, пожалуй,
могли бы подраться, по они спят. А те, что не спят, не будут драться. Они
вежливые, те, что не спят. Если бы выступал другой Чаплин, то не спали бы
буйные, а вежливые мирно дремали бы. Буйные будили бы мирно дремлющих,
причем далеко не самым вежливым образом. Но на докладе Эдвина не будет
пробудившихся" Доклад не произведет ни малейшего эффекта. Первым заснул
Шнакенбах. Бехуде отвел его от микрофона. Он посадил Шнакенбаха между
собой и философским отделением духовной семинарии. Он думал: "Они, как и
я, бессильны ему помочь, до его души не добраться". Да и была ли у
Шнакенбаха душа? Зал, писатель у микрофона, его слушатели были для
Шнакенбаха лишь смешением физических и химических составов, не вступающих
в нужную реакцию. В картине мира, им созданной, не было ничего
человеческого. Она была совершенно абстрактна. Картина мира, которую
Шнакенбах, бывший школьный учитель, вынес из своего образования, еще
выглядела внешне целостной и была заимствована им из классической физики,
где все без труда сводилось к законам причинности, а бог жил где-то за
печкой. Над ними потешались, но его терпели. В том мире и Шнакенбах смог
бы найти свое место. Нашли же свое место его однокашники. Они гибли на
войне, оставив дома жен и детей. Шнакенбах не захотел идти на войну. Он
был холост. Он стал думать и пришел к выводу, что усвоенная им
традиционная картина мира уже непригодна. Прежде всего Шнакенбах
обнаружил, что были и до него ученые, которые это знали. И убеждали
других, что традиционная картина мира уже непригодна. Желая избежать
казармы, Шнакенбах глотал разгоняющие сон таблетки и штудировал Эйнштейна,
Планка, де Бролье, Джинза, Шредингера и Жордана. И он увидел мир, в
котором уже не было запечного бога. Либо его вообще не было, либо он умер,
как Утверждал Ницше, либо - что было также возможно и не звучало ново - он
был повсюду, но лишенный облика, непохожий на бога-отца с бородой, а весь
отцовский комплекс человечества от первопророков до Фрейда представлялся
мучительным заблуждением того, кто именовал себя homo sapiens, бог был
формулой, абстракцией, и вполне вероятно, что богом Эйнштейна была общая
теория тяготения, хитроумный способ сохранить равновесие в непрерывно
расширяющемся мире. Где бы Шнакенбах ни находился, он был кругом и центром
круга, концом и началом, но он не был исключением, любой человек был
кругом и центром круга, концом и началом, любая точка была песчинкой в
зрачке Шнакенбаха, щедрым даром сказочного гномика, который, насыпая в
глаза песок, погружает в сон, и в то же время она дробилась, как каждая
вещь - микрокосм в себе, с атомом-солнцем и планетами-спутниками,
Шнакенбах видел физический микромир, до отказа заполненный мельчайшими
частицами, готовый дать трещину и, разумеется, трещавший по швам, треща,
он изливался наружу и источался в неописуемое, предельно беспредельное
пространство. Спящий Шнакенбах находился в непрерывном движении и
подвергался превращениям; он воспринимал и источал силовые токи; они
неслись к нему из отдаленнейших частей Вселенной и мчались прочь; они
перемещались со скоростью, превышавшей скорость света, и путь их был
длиною в миллиарды световых лет, это был интуитивно постижимый процесс, не
поддающийся объяснению, его, возможно, удалось бы запечатлеть в виде
двух-трех чисел, возможно, записать на смятой коробке из-под таблеток, а
возможно, что даже для приблизительного результата потребовался бы
электронный мозг, и никогда не узнать, какова настоящая сумма, человек,
возможно, давно уже не шел в расчет. Эдвин говорил о summa theologiae
[сумма теологии (лат.)] схоластов. Veni creator spiritus, снизойди,
дух-создатель, творящий дух, снизойди и пребудь, лишь духом мы живы. Эдвин
выкрикивал громкие имена: Гомер, Вергилий, Данте, Гете. Он воскрешал из
забвений дворцы и развалины, храмы и школы. Он говорил об Августине,
Ансельме, Фоме Аквинском, Паскале. Он вспомнил слова Кьеркегора о том, что
христианство - лишь видимость, обманчивый луч, и все-таки, сказал Эдвин,
этот, быть может, последний луч устало заходящего солнца, имя которому
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Маккэфри Энн
Посняков Андрей
Березин Федор
Афанасьев Роман