Германского рейха боевого корабля. Служить кельнером в этом, можно сказать,
европейском трактире было отнюдь не безопасно, и лишь опыт, которого Герберт
поднабрался в "Бегах Ора" -- прежде чем перекочевать в Фарвассер, Герберт
послужил какое-то время кельнером в этой третьеразрядной танцульке, -- дал
ему возможность в вавилонском смешении языков, царящем "У шведа", утвердить
свой нижненемецкий диалект из пригорода, перемешанный с вкраплениями
польского и английского. И однако же, раз или два раза в месяц его
доставляла домой санитарная машина, хоть и против его воли, зато бесплатно.
Тогда Герберту приходилось лежать на животе, громко пыхтеть -- потому что
весу в нем было килограммов сто -- и несколько дней обременять своей
тяжестью кровать. По этим дням мамаша Тручински бранилась без передышки, по
этим же дням неутомимо заботилась о нем и, завершив очередную oepebgjs,
всякий раз указывала выдернутой из волос спицей на отретушированный снимок
под стеклом, как раз напротив кровати, а изображал этот снимок мужчину с
серьезным и неподвижным взглядом, усатого и весьма походившего на часть тех
усачей, что населяют первые страницы моего фотоальбома.
принадлежал к числу членов моей семьи, а был вовсе даже отцом Герберта,
Густы, Фрица и Марии.
шипела она на ухо пыхтящему и стонущему Герберту, но так ни разу и не
сказала, где и когда этот мужчина обрел -- или, может быть, отыскал -- свой
конец.
скрещенных рук.
его кряхтела. -- Как всегда, как всегда! Не делай вид, будто это вечно шведы
или норвежцы, вот давеча это были ребята с учебного судна, как его звали-то,
дай Бог памяти, ну да, со "Шлагетера", вот, а ты мне знай талдычишь про
шведов и про норвежцев. Ухо Герберта -- лица я видеть не мог -- залилось
краской до самого края.
к ним, не твое это вовсе дело. В городе, когда они сойдут на берег, вид у
них вполне приличный. Ты небось опять разводил рацеи про Ленина или совал
нос в испанскую войну? Герберт ничего больше не отвечал, и мамаша Тручински
трюхала на кухню к своему кофе. Как только спина у Герберта подживала, мне
разрешалось ее разглядывать. Герберт садился на кухонный стул, сбрасывал
помочи, которые падали на синее сукно, обтягивавшее его ляжки, и медленно,
словно тяжелые мысли ему мешали, снимал шерстяную рубашку. Спина была
круглая и подвижная. По ней неустанно перекатывались мускулы. Розовый
ландшафт, усеянный веснушками. Пониже лопаток по обе стороны утопающего в
жире позвоночника кустились рыжие волосы. Они кудрявились вниз по спине,
пока не исчезали в подштанниках, которые Герберт носил даже летом. А над
краем подштанников и вверх до мускулов шеи спину Герберта покрывали рубцы,
вздутые, мешающие росту волос, прерывающие россыпь веснушек, оставляющие
вокруг себя складки, зудящие перед переменой погоды, многоцветные -- от
иссиня-черных до зеленовато-белых. И вот эти рубцы мне было дозволено
трогать. Была ли у меня, лежащего в постели, глядящего в окно невидящим
взглядом, вот уже несколько месяцев созерцающего хозяйственные постройки
специального лечебного заведения, а за ними Оберратский лес, была ли у меня
до этого дня возможность потрогать что-нибудь столь же твердое, столь же
чувствительное и столь же туманящее разум, как рубцы на спине у Герберта
Тручински? Разве что некоторые части тела у некоторых девушек и дам, да еще
мой собственный член, да еще гипсовую поливалочку у младенца Иисуса, да тот
безымянный палец, который без малого два года назад собака притащила с
ржаного поля и который целый год мне дозволялось хранить, правда только в
банке и чтоб не трогать, но зато я так отчетливо его видел, что до сих пор
могу ощутить и отсчитать каждый qsqr`bwhj того пальца, дайте мне только
взяться за мои палочки. Всякий раз, когда мне хотелось вспомнить про спину
Герберта Тручински, я начинал барабанить, барабанным боем взбадривать свою
память, сидя перед банкой с пальцем. Всякий раз -- а это случалось весьма
редко, -- изучая тело женщины, я, не до конца убежденный его похожими на
рубцы частями, возвращался мысленно к рубцам Герберта Тручински. С тем же
успехом я мог бы сказать и по-другому: первые прикосновения к этим вздутиям
на необъятной спине моего друга уже тогда сулили мне знакомство и временное
обладание теми затвердениями, которые ненадолго появляются у открытых для
любви женщин. Одновременно знаки на спине у Герберта уже в тот ранний период
сулили мне в будущем заспиртованный указательный палец, но еще задолго до
рубцов Герберта, еще с третьего дня рождения, барабанные палочки сулили мне
рубцы, органы размножения и, в конце концов, указательный палец.
зародышем, когда Оскар еще не стал Оскаром, игра с собственной пуповиной
поочередно сулила мне то барабанные палочки, то рубцы Герберта, то при
случае разверзающиеся кратеры дам помоложе и дам постарше, то безымянный
палец и снова -- начиная с поливалки младенца Иисуса -- мой собственный
член, который я неизменно таскаю при себе как капризный символ моего
бессилия и ограниченных возможностей.
частям тела, к моей собственной снасти, лишь время от времени
демонстрирующей прилив силы, я прошел окольным путем воспоминаний,
предписываемых мне моим барабаном. Чтобы получить возможность еще раз
отпраздновать свой третий день рождения, я должен достичь тридцати лет. Вы,
верно, уже догадались: высшая цель Оскара -- возвращение к пуповине; ради
этого затеяна вся история, ради этого -- возвращение к рубцам и шрамам
Герберта Тручински.
должен заявить, что, если не считать следов от укуса на левой голени,
нанесенного зубами одной проститутки в Оре, на передней стороне его мощного,
довольно уязвимого, словом представляющего собой отличную мишень, тела
вообще никаких рубцов не было. Враги могли подступиться к нему только со
спины. Только со спины он был уязвим, только спину разметили финские и
польские ножи, выкидные ножи портовых грузчиков со Шпайхеринзель и ножи для
парусов, принадлежащие кадетам с учебных кораблей. Когда Герберт, бывало,
поест -- три раза в неделю у них подавались картофельные оладьи, которые
никто не мог почти без жира сделать такими тонкими и все же такими
хрустящими, как мамаша Тручински, -- короче, когда он отодвигал тарелку в
сторону, я подавал ему "Новейшие вести". Он сбрасывал с плеч подтяжки,
вылуплялся из своей рубашки и разрешал мне выспрашивать свою спину, покуда
сам он занимался чтением. Во время этого часа вопросов- ответов мамаша
Тручински тоже по большей части сидела за столом, распутывая шерстяную пряжу
из старых чулок, сопро вождая всю процедуру одобрительными либо
уничижительными репликами и не упуская случая время от времени напомнить об
ужасной -- как можно догадаться -- смерти ее мужа, который,
сфотографированный и отретушированный, висел под стеклом на стене как раз
напротив Гербертовой кровати. Опрос начинался, когда я тыкал пальцем в один
из рубцов. Hmncd` вместо пальца я тыкал барабанной палочкой. -- Нажми-ка еще
разочек. Не пойму, про какой ты спрашиваешь. Не иначе он у меня сегодня
спит. И я нажимал еще раз, повыразительнее. -- Ах этот! Это был украинец.
Они сцепились с одним типом из Гдингена. Сперва сидели за одним столом все
равно как братья. А потом который из Гдингена сказал украинцу: русский.
Украинец этого стерпеть не мог, его как хочешь назови, только чтоб не
русский. Они спустились вниз по Висле с лесом, а до того прошли две другие
реки, и у него была прорва денег в сапоге, и полсапога он уже спустил у
Штарбу-ша, всем ставил выпивку, а тут ему говорят: русский, и мне приходится
их разнимать, культурненько, как я всегда разнимаю. А дел у меня и без того
полно, и тут украинец мне говорит: полячишка ты, говорит, а другой поляк,
который землечерпалкой цельный день вынимает тину, тот чего-то мне еще
сказал вроде как "наци". Ну, Оскархен, ты-то ведь знаешь, каков у нас
Герберт Тручински, а который с землечерпалки, бледный такой тип вроде
кочегара, тоже у меня в два счета улегся перед гардеробом, а сам я только
было собрался объяснить украинцу, какая разница между полячишкой и
данцигским хлопцем, как он взял да и подколол меня сзади: вот этот самый
рубец и есть. Когда Герберт произносил "вот этот самый рубец и есть", он
всякий раз, как бы в подтверждение своих слов, переворачивал страницу газеты
и отхлебывал глоток солодового кофе, прежде чем мне дозволялось раз или два
нажать на очередной рубец. -- Ах этот! Ну, он совсем ерундовый. Это было,
когда года два назад флотилия торговых катеров из Пиллау стала здесь на
якорь. Они тут корчили из себя... Играли "Синие мундиры", все девки по ним
прямо с ума посходили. Как этот забулдыга попал на флот, мне и по сей день
непонятно. Он из Дрездена был, ты только подумай, Оскархен, -- из Дрездена.
Впрочем, ты и ведать не ведаешь, что это такое, когда моряк оказывается
родом из Дрездена. Чтобы отвлечь мысли Герберта, которые упорно возвращались
к прекрасному городу на Эльбе, и переместить их в Нойфарвассер, я еще раз
нажал на этот, как он полагал, ерундовый рубец.
изображал из себя крутого парня и хотел всласть покуражиться над одним тихим
таким шотландцем, чья посудина стояла в сухом доке. Насчет Чемберлена,
зонтика и тому подобное. Я ему спокойненько посоветовал -- ты ведь знаешь, я
такой, -- посоветовал заткнуться, тем более шотландец ни слова не понимал и
только разводил шнапсом узоры на столешнице. А как я ему сказал: уймись,
говорю, сынок, ты не у себя дома, тут у нас Лига Наций, этот придурок с
торпедного и говорит мне: немец ты, говорит, трофейный, да еще говорит-то на
своем саксонском диалекте, ну, конечное дело, он тут и схлопотал у меня по
морде и сразу успокоился. А спустя эдак с полчасика -- я как раз нагнулся за
гульденом, что упал под стол, -- саксо нец вытащил свою колючку да как
кольнет!
вот он и есть, этот рубец, -- после чего придвинул газету бормочущей себе
под нос мамаше Тручински и изготовился встать. Но прежде чем Герберт уйдет в
сортир -- я по его лицу видел, куда он собрался, недаром он уже
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Афанасьев Роман
Смоленский Вадим