Чтение 38–й страницы книги ~Бильярд в половине десятого~

наберется тысячи три, то, может быть, ты познаешь маленькую частичку
истины.

- Сомневаюсь, что у тебя правильный взгляд на вещи, ведь ты пробыл в
стране всего двадцать четыре часа, из них двадцать три - за решеткой.

- Ты не представляешь себе, как много можно узнать о стране, сидя за
решеткой; ведь чаще всего в ваши тюрьмы попадают за обман; самообман, к
сожалению, уголовно не наказуем; может, тебе еще не известно, что из
последних двадцати двух лет я четыре года просидел в тюрьме.

Их машина медленно двигалась вперед в длинном потоке других машин,
скопившихся у светофора.

- Нет, - сказал Неттлингер, - это мне не известно. В Голландии?

- Да, - сказал Шрелла, - и в Англии.

- За какие же такие преступления?

- За действия в состоянии аффекта, вызванного любовной тоской; но я
сражался вовсе не с ветряными мельницами, а с реально существующими
явлениями.

- Нельзя ли узнать подробности? - спросил Неттлингер.

- Нет, - сказал Шрелла, - ты бы все равно ничего не понял; мои действия
ты воспринял бы как своего рода комплимент. Я угрожал одному голландскому
политику, который заявил, что надо уничтожить всех немцев, это был очень
популярный политик; когда немцы оккупировали Голландию, они выпустили меня
из тюрьмы - я показался им чем-то вроде мученика за Германию, но потом они
обнаружили мою фамилию в списке преследуемых лиц, тогда я удрал от их
любви в Англию и там угрожал английскому политику, который также заявил,
что всех немцев надо уничтожить, сохранив лишь созданные ими произведения
искусства; это был очень популярный политик; впрочем, скоро они меня
амнистировали, они считали, что обязаны уважать чувства, которых я вовсе
не испытывал, когда угрожал их политику; так людей сперва по ошибке сажают
в тюрьму, а потом по ошибке выпускают.

Неттлингер засмеялся.

- Если ты собираешь картины, мне придется прибавить к твоей коллекции
еще одну. Как ты отнесешься к такой вот картине... Два школьных
товарища... политическая вражда не на жизнь, а на смерть, преследования,
допрос, бегство, ненависть до гроба... но вот прошло двадцать два года, и
не кто иной, как прежний преследователь, этот злодей, освобождает беглеца,
вернувшегося на родину. Разве эта картина не достойна того, чтобы попасть
в твою коллекцию?

- Это не картина, - сказал Шрелла, - а история, и недостаток ее в том,
что она к тому же еще и правдивая... Но если я переведу эту историю в
образно-абстрактный план и соответственно истолкую, ты услышишь мало
лестного для себя.

- Может показаться странным, - тихо сказал Неттлингер, вынимая изо рта
сигару, - что я ищу у тебя понимания, но поверь, когда я увидел твою
фамилию в списке преследуемых лиц, когда я проверил сообщение и узнал, что
они действительно арестовали тебя на границе, я, ни секунды не колеблясь,
пустил в ход все, чтобы освободить тебя.

- Очень жаль, - сказал Шрелла, - если ты думаешь, что я сомневаюсь в
искренности твоих побуждений и чувств. Даже в твоем раскаянии я и то не
сомневаюсь. Но в каждой картине - а ты просил рассматривать эту историю
как картину для моей коллекции, - в каждой картине есть некая отвлеченная
идея, и в данном случае она заключается в той роли, которую ты играл тогда
и играешь теперь в моей жизни, эта роль - извини меня - одна и та же, ведь
в те времена меня следовало засадить в тюрьму, чтобы обезвредить, а теперь
наоборот - выпустить на свободу с той же целью; боюсь, что Роберт, у
которого гораздо более отвлеченное мышление, чем у меня, как раз по этой
причине и не желает с тобой встречаться. Надеюсь, ты поверишь, что и в те
времена я не сомневался в искренности твоих побуждений и чувств; ты меня
не понимаешь, да и не старайся понять, ты играл свои роли, не отдавая себе
в них отчета, иначе ты был бы циником или преступником, а ты не стал ни
тем, ни другим.

- Теперь я и впрямь не понимаю, считать ли это комплиментом или чем-то
совсем иным.

- И тем и другим, - сказал Шрелла, смеясь.

- Ты, наверное, не знаешь, что я помогал твоей сестре?

- Ты помогал Эдит?

- Да, Вакера хотел ее арестовать; он каждый раз вносил ее в списки, а я
каждый раз вычеркивал.

- Ваши благодеяния, - тихо сказал Шрелла, - пожалуй, еще страшнее ваших
злодеяний.

- А вы еще более неумолимы, чем сам господь бог: он прощает грехи, в
которых человек раскаивается.

- Да, я не бог и не притязаю ни на божественную мудрость, ни на
божественное милосердие.

Покачав головой, Неттлингер откинулся назад; Шрелла вынул из кармана
сигарету, сунул ее в рот и снова испугался, когда Неттлингер неожиданно
щелкнул зажигалкой у самого его носа; чистое светло-синее пламя чуть было
не опалило ему ресницы. А твоя теперешняя вежливость, подумал он, еще
хуже, чем тогдашняя невежливость. С тем же рвением, с каким ты бросал мне
прежде в лицо мяч, ты теперь назойливо пристаешь ко мне со своей
зажигалкой.

- Когда я могу встретиться с Робертом? - спросил он.

- По-видимому, только в понедельник, мне не удалось выяснить, куда он
уехал на воскресенье; его отец и дочь уехали с ним, может быть, сегодня
вечером ты застанешь его дома или же завтра в половине десятого в отеле
"Принц Генрих", там он каждый день играет в бильярд от половины десятого
до одиннадцати. Надеюсь, в тюрьме было сносно?

- Да, - сказал Шрелла, - со мной обращались вежливо.

- Если тебе понадобятся деньги, скажи мне. С тем, что у тебя есть, не
очень-то разгуляешься.

- Думаю, мне хватит до понедельника, а потом у меня будут деньги.

Чем ближе к вокзалу, тем длиннее и гуще становился поток машин. Шрелла
попытался было открыть окно, но не сумел справиться с ручкой; перегнувшись
через него, Неттлингер опустил стекло.

- Боюсь, - сказал он, - что на улице воздух не чище того, каким мы
дышим в машине.

- Спасибо, - поблагодарил Шрелла. Он посмотрел на Неттлингера и
переложил сигарету из левой руки в правую, а потом из правой руки в левую.
- Послушай, - сказал он, - тот мяч, который тогда забил Роберт... что с
ним, собственно говоря, случилось? Он нашелся?.. Помнишь?

- Да, - сказал Неттлингер, - конечно, хорошо помню, ведь о нем было
столько толков, они так и не нашли его; в тот день они искали мяч до
поздней ночи и назавтра тоже, хотя было воскресенье; они никак не могли
успокоиться; позже некоторые утверждали, что Роберт схитрил, он будто бы
вовсе не ударил по мячу, а только воспроизвел звук удара и спрятал мяч.

- Но ведь все видели, как мяч летел. Разве нет?

- Ну конечно, этой версии никто не поверил; многие полагали, что мяч
упал на повозку, которая стояла во дворе пивоварни; ты, может быть,
помнишь, что со двора выехала повозка.

- Она уехала раньше, задолго до того, как Роберт ударил по мячу, -
сказал Шрелла.

- Мне кажется, что ты ошибаешься, - возразил Неттлингер.

- Нет-нет, - сказал Шрелла, - я ведь стоял и ждал мяча и внимательно
следил за всем; повозка уехала раньше, чем Роберт забил мяч.

- Ну хорошо, - сказал Неттлингер, - во всяком случае, мяч так и не
нашелся. Вот и вокзал... Ты в самом деле не хочешь, чтобы я тебе помог?

- Спасибо, мне ничего не надо.

- Позволь мне по крайней мере пригласить тебя пообедать.

- Хорошо, - сказал Шрелла, - пойдем обедать.

Шофер подержал дверцу машины, Шрелла вышел первый; засунув руки в
карманы, он поджидал Неттлингера, который взял с сиденья свою папку,
застегнул пальто и сказал шоферу:

- Пожалуйста, заезжайте за мной к половине шестого в отель "Принц
Генрих".

Шофер приложил руку к козырьку фуражки, сел в машину и взялся за руль.

Шрелла по-прежнему носил очки, и плечи у него по-прежнему были вислые,
на его губах блуждала все та же странная улыбка, светлые волосы были, как
встарь, зачесаны назад - они не поредели от времени, а всего лишь слегка
посеребрились; знакомым движением он отер лоб и засунул носовой платок
обратно; казалось, Шрелла совсем не изменился, просто он стал старше на
несколько лет.

- Зачем ты вернулся? - тихо спросил Неттлингер.

Шрелла посмотрел на него, прищурившись и прикусив нижнюю губу, как
всегда смотрел; в правой руке он держал сигарету, в левой - шляпу; он
долго не спускал глаз с Неттлингера. Шрелла ждал, тщетно ждал того, к чему
стремился уже больше двадцати лет, - ждал ненависти; он всегда мечтал о
самой обыкновенной драке, о том, чтобы ударить врага в лицо или дать ему
пинка в зад, крикнув: "Свинья, подлая свинья!" Шрелла завидовал людям,
способным на простые чувства, но сам он не в силах был ударить в это
круглое, смущенно улыбающееся лицо, сам он не в силах был дать Неттлингеру
пинка в зад; на школьной лестнице ему подставляли ножку, он летел вниз, и
дужка его очков вонзалась в мочку уха; когда он шел домой, его поджидали,
затаскивали в парадные и били, его избивали бичом из колючей проволоки,
его и Роберта; они допрашивали его; на них лежала вина в смерти Ферди, но
они пощадили Эдит и дали бежать Роберту.

Он перевел глаза с Неттлингера на вокзальную площадь, кишмя кишевшую
людьми; светило солнце, была субботняя толчея, такси подъезжали и
отъезжали, продавцы мороженого выкрикивали свой товар, мальчики из отеля в
лиловых ливреях тащили чемоданы вслед за постояльцами; Шрелла увидел серый
величественный фасад Святого Северина, отель "Принц Генрих", кафе "Кронер"
и вздрогнул - Неттлингер кинулся в толпу, размахивая руками и восклицая: