по-доброму, словно давний приятель. -- А на свету, думает, не сумеем.
-- к чему, все еще без каких-либо признаков страха, я почти приготовился, --
а небрежный пук зеленых банкнот: десять или пятнадцать. Достоинства со
своего места я не различал.
балдея, в такт французской песенке по радио: "Вояж-вояж..." Фары он так и не
выключил, не ослабил. Под радиатором, грациозно укрыв хвостом лапы, грелась
белая в подпалинах кошка. Гости не попрощались. На выезде машина чиркнула
скулой горбатый "Запорожец" без колеса, поставленный на вечный прикол у края
площадки, -- дверцы у него не запирались, и внутри раздолье было играть
детям. Мы следили за ней, пока она не миновала перекресток и не пропала из
вида. Стало тихо.
запоздалый холодок.
мне вручил остальное.
упразднили. На Красной Пресне торговали, но когда Андрюха положил на
прилавок десятидолларовую купюру, продавщица молча кивнула в направлении
двух патрульных, передававших друг другу литровый пакет кефира около
побитого автомата для кофе-эспрессо, -- запрещено. Андрюха утверждал, что у
нас нет причины отчаиваться. Теперь по всему Арбату частные киоски со всякой
всячиной -- какой-нибудь будет работать и ночью. Покупать там излишне
дорого, мы загоним немного зеленых и вернемся сюда по пути домой.
усталости я уже не вспоминал, и ночная прогулка даже радовала меня -- тем
более, что Андрюха не приставал с разговорами. Я не огорчился, когда
выяснилось, что и на Арбат мы пришли зря: прочесали его из конца в конец --
палатки, закрытые ставнями, бездействовали. Андрюха выдвинул гипотезу о
Смоленском гастрономе: там, не исключено, тоже есть круглосуточная секция.
Мы никого не встречали. Кое-где фонари горели через один или не горели
совсем; в темном пятне я споткнулся о блок, вынутый из брусчатки, и сильно
ушиб колено. Подковылял к близкому ларьку -- опереться, пока не уймется
боль. И вдруг кто-то спросил у меня спички.
приотворенную дверь киоска, сидел губастый парень и щелкал выдохшейся
зажигалкой.
убить время. Чтобы удержать нас, предложил по банке пива. И тут же они с
Андрюхой втянулись в обсуждение сортов баночного. Я благоразумно помалкивал,
ибо из банок, за вычетом тех, что применялись в пивных вместо дефицитных
кружек, пивал до сих пор только однажды, еще в Олимпиаду, отечественное
"Золотое кольцо".
сравнения голландского, послабее. Андрюха клонил к тому, что все это, спору
нет, неплохо, однако далеко не высшая марка. Действительно, отборное пиво в
жестянки не разливают, обязательно в стекло. И перечислил названия. Парень
полюбопытствовал, москвичи ли мы и чем занимаемся. Я замялся, почти как Джим
Моррисон (известный эпизод, заснятый в Лондонском аэропорту).
переменным успехом.
полновесную бутылку "Смирновской". Мы опустились на корточки возле тумбы; со
свечкой в центре, бликующей на неотменимых пластиковых стаканчиках -- теперь
голубых, -- очень уютно. Он рассказал, что родом из Удмуртии, а в Москве
после армии. Ларьком владеют его кавказские товарищи по оружию. Кореша
настоящие, и всем, что им принадлежит, он волен пользоваться свободно, как
своим. В доказательство выставил армянский коньяк в подарочной упаковке.
Пока он искал на полках эту коробку, подсвечивая спичкой, я заметил в киоске
множество самых разнохарактерных предметов вплоть до школьного
телескопа-рефлектора на штативе.
день. Пожевать бы чего-нибудь...
мне и под царскую закуску пить уже сделалось невмоготу. А встать и
распрощаться -- неудобно, не хотелось обижать человека. Я шепнул Андрюхе:
принимай на себя.
купить которую имею возможность, но не имею желания. Потом количественные
изменения у него скачкообразно перешли в качественные -- тормоза отказали
бесповоротно, добрая натура развернула крылья. Он всучил нам по пачке
каждого имевшегося в ларьке вида сигарет. Когда я неосторожно спросил,
сколько стоит телескоп, вскинулся мне его подарить. Я, разумеется, не взял,
о чем и доныне вспоминаю с печалью. Тем не менее он телескоп из палатки
вытащил и наводил на редкие горящие окна дальних домов, в надежде известно
что подглядеть (удавалось же, в скучном соответствии с законами
геометрической оптики, где фрагмент люстры, где ковра, где натюрморта в
раме...). Он угощал нас икрой, расфасованной в стеклянные плошки, -- и еще
нужно было изобрести, как с ней управиться: мы тщетно пробовали набирать
черные зерна на лезвие красного Андрюхиного ножа, пока не догадались
зачерпывать узкими шоколадными вафлями. Икра, очевидно, перележала, и вкус у
нее был затхлый.
хотя Андрюха отговаривал. Через минуту он сполз по стене, повалился на бок
и, скрюченный винтом, смежил веки на брусчатке. За руки, за ноги мы втащили
его в киоск и сунули ему в карман рубашки две десятки -- на случай, если
кавказские братья все же предъявят счет. Дверь снаружи подперли тумбой.
Андрюха сперва еще крепился, но скоро тоже совершенно поплыл -- и не сумел
одолеть ступеньки, ведущие в арку и на проспект. Мы сели передохнуть. Он
терял очки, промахивался, подбирая их, и важно бубнил что-то бессвязное.
Оставшиеся часа три до рассвета нам, судя по всему, предстояло торчать здесь
-- как раз чтобы Андрюхе худо-бедно прочухаться. И я уже сам задремал, когда
он внезапно перестал бормотать и огорошил меня внятным вопросом:
даже посреди ночи, уснувшая на перилах птица. Большей частью я, должно быть,
досочинил подходящий антураж -- но за давностью уже не развести: вот --
память, вот -- фантазия.
усилие, чтобы говорить разборчиво, артикулировал, как комедийный
инопланетянин. -- А какая разница... Все равно не понимаю, что это значит...
слишком задерживаться, а то совсем ничего не сохранится вокруг... Пропустил
мимо ушей слова, которых не повторит мне никто и никогда. Повторить нельзя
(разве я не пытался!) зазвеневший в них мимолетный резонанс наших
существований: творилось с нами одно и чувствовали мы одинаково. Будто
неведомо чем, но выкупили себя наперед, и долго теперь не полагается нам
слышать ледяное дыхание -- ни в затылок, ни где-либо рядом. Конечно, мы
ошибались. Срок понадобится ничтожный, чтобы удостовериться в этом. Но
именно в нашей ошибке я вижу единственное подтверждение тому, что все,
бывшее с нами, было хоть отчасти не даром.
улыбнулся произошедший от меня младенец, я знаю, что любить можно иное и
Лондон Джек
Сертаков Виталий
Зыков Виталий
Каменистый Артем
Контровский Владимир
Афанасьев Роман