ти, желтоватым кругляшом, прилепился к Туллиному мизинцу и так извлекся
из миски. Она высоко подняла этот целехонький, с крышку пивного бочонка
величиной, диск, замахнулась от плеча, тряхнув в семичасовом утреннем
небе волосами и опилками, присовокупив к замаху жутковатый прищур смор-
щенного недетского лица, и запустила его во двор, в направлении машинно-
го мастера: там, в песке, он разлетелся на куски сразу и безвозвратно,
распался в пыли ломтями, а некоторые осколки, превратившись в жирные пе-
сочные шарики, вырастая по пути, точно маленькие снежные комья, докати-
лись до самых ног молча дымящего машинного мастера и до колес его вело-
сипеда с новым велосипедным звонком.
ле, она, костлявая и прямая, но по-прежнему как ледышка, стоит на коле-
нях в лучах солнца. Все пять пальцев левой затекшей руки она сжимает и
разжимает во всех их трех суставах. На раскрытой правой ладони она дер-
жит донышко миски и медленно подносит край миски ко рту. Она не пригуб-
ливает, не пробует, не рассусоливает. Не отрываясь, в один присест Тулла
пьет отвар из сердца, селезенки, почек, печени со всеми его косматыми
пенками и прочими маленькими радостями, с крошечными хрящиками с самого
дна, с кошнадерским майораном и свернувшимися сгустками почечной крови.
Тулла пьет до дна: подбородок толкает вверх миску. Миска тянет за собой
руку, прилепившуюся ко дну, втаскивая ее в косые лучи солнца. Открывает-
ся и все больше вытягивается запрокинутая шея. Голова с копной волос и
опилками в волосах плавно ложится на загривок и замирает. Близко поса-
женные глаза остаются закрытыми. Туллин бледный, тощий, хрящеватый детс-
кий кадык работает до тех пор, пока миска не ложится на ее лицо, а рука,
отпустив донышко, не перестает затенять миску от солнца. Перевернутая
миска закрывает собой прищуренные глаза, отороченные коростой ноздри,
наконец-то утоленный рот.
на. От сливового мусса зубы у меня заиндевели. В спальне родителей нас-
тырный будильник приканчивал отцовский сон. Внизу машинному мастеру
пришлось прикурить еще раз. Харрас приподнял веки. Тулла позволила миске
скатиться с лица. Миска упала на песок. Она не разбилась. Тулла медленно
опустилась на обе руки. Несколько крупных опилок, выплюнутых сварливой
фрезой, лежали перед ней желтыми крошками. Как и прежде, от бедра, она
повернулась примерно на девяносто градусов и вползла - грузно, тягуче,
сыто - в косую солнечную полосу, дотащила солнце на спине до конуры, на
пятачке перед лазом в конуру развернулась и задним ходом, свесив голову
и волосы, вместе с плоским, золотящим волосы и опилки солнцем, протисну-
лась внутрь.
индевелые зубы. Его черный, встопорщенный вокруг ошейника воротник, ко-
торый никаким светом не высветлить. Утренняя возня моего встающего отца.
Воробьи вразброс вокруг пустой миски. Клочок ткани, бело-голубой, в кле-
точку. Пряди волос золотистое мерцание опилки лапы мухи уши сон утреннее
солнце: рубероид нагревался и начинал пахнуть.
застекленной двери машинного цеха. На ходу он медленно качал головой -
слева направо и справа налево. В машинном цехе его ждали дисковая пила,
ленточная пила, фреза, выпрямитель и строгальный станок - остывшие и из-
голодавшиеся. Отец в туалете сосредоточенно кашлял. Я тихонько сполз с
кухонной табуретки.
пятнадцатипфенниговая сигара "Фельфарбе" торчала по отношению к его доб-
ропорядочному лицу под прямым углом и каким-то образом скрадывала - отец
стоял в профиль - выпуклость его пуза. Этот статный человек сперва уго-
варивал Туллу по-хорошему. Доброта - лучшая приманка. Потом он заговорил
требовательней, раньше времени уронил столбик пепла с дрогнувшей сигары,
отчего выпуклость пуза сразу обозначилась резче. Он пригрозил наказани-
ем. Когда он переступил полукруг, радиус которого был отмерян собачьей
цепью, и вынул из карманов свои сильные мастеровые руки, Харрас в брыз-
гах опилок вылетел из конуры, натянул цепь и передними лапами бросил всю
свою смоляную черноту прямо столярных дел мастеру на грудь. Мой отец по-
качнулся назад и побагровел с лица, на котором все еще, но уже не слиш-
ком отчетливо различался остаток сигары. Он схватил обрешеточную рейку
из тех, что стояли возле пильных козел, но Харраса, который без всякого
лая упруго испытывал цепь на разрыв, бить не стал, предпочел опустить
свою мастеровую руку с рейкой, а отлупил лишь полчаса спустя, и не рей-
кой, а голой рукой, ученика Хоттена Шервинского, потому что Хоттен Шер-
винский, согласно рапорту машинного мастера, своевременно не чистит и не
смазывает фрезу; кроме того, утверждалось, что вышепоименованный ученик
присвоил дверные петли и килограмм дюймовых гвоздей.
ках составил вместе пильные козлы, убрал Харрасовы какашки и принялся
подметать и разрыхлять граблями двор, оставляя на песке не то чтобы бе-
зобразные, а просто глубокие и незамысловатые узоры. С ожесточением он
снова и снова водил граблями возле опасного полукруга, отчего взрыхлен-
ный песок в этом месте становился все темней. Тулла не показывалась. Пи-
сала она, когда ей приспичивало - а она привыкла мочиться примерно раз в
час, - прямо в опилки, которые Август Покрифке каждый вечер так и так
менял. Однако вечером шестого Туллиного дня в собачьей конуре он не
рискнул обновить опилочное ложе. Как только он в своих стоеросовых дере-
вянных башмаках, с совком и березовым веником, с корзиной, полной мель-
чайших опилок из-под фрезы и шлифовального станка, сделал первый мужест-
венный шаг через разрытый лапами полукруг, обозначив свое присутствие и
намерение привычной, ежевечерне повторяемой присказкой "умница, умница,
будь умницей" - из конуры донеслось не то чтобы злобное, а скорее пре-
дупредительное рычание.
Августу Покрифке и спустить сторожевого пса Харраса с цепи. Со злой со-
бакой на привязи да при тощей луне столярная мастерская осталась на всю
ночь считай что без охраны; но воры к нам не залезли.
задумка. Эрна появилась после завтрака, левой рукой волоча за собой
стул, четвертая ножка которого, пересекая вчерашние грабельные узоры Эр-
ниного мужа, прорезала в них глубокую, решительную борозду. В правой ру-
ке она несла собачью миску, до верху наполненную бугристыми говяжьими
почками и надвое разрезанными бараньими сердцами: сердечные желудочки
выворачивали напоказ все свои аорты, связки, жилы и гладкие внутренние
стенки. В почтительном шаге от полукруга, прямо против входа в конуру,
она долго и тщательно устанавливала стул, потом, наконец, уселась и съ-
ежилась, вся скособоченная, кривая, с зыркающими крысиными глазками и
маленькой, скорее обкарнанной, чем постриженной головкой, в черном воск-
ресном платье. Из пристегнутой спереди матерчатой сумочки она извлекла
вязанье и принялась вязать, наставляя острые спицы на собачью конуру, на
Харраса и на свою дочь Туллу.
сыновьями Александром и Зигесмундом, полдня простояли у кухонного окна,
глазея во двор то все скопом, то поодиночке. Да и в других квартирах в
окнах, что выходят во двор, торчали сидя и стоя жильцы и дети жильцов -
а в окне первого этажа одна, потому что одинокая, сидела старушка мам-
зель Добслаф и тоже глазела во двор.
сердись", ни воскресным пирогом с корицей меня от окна было не оттащить.
Стоял ласковый августовский день, а назавтра начиналась школа. Нижние
створки наших двойных окон мы по настоянию Эрны Покрифке закрыли. Квад-
ратные же верхние были слегка приотворены и впускали в нашу кухню-столо-
вую свежий воздух вперемешку с мухами и гарканьем соседского петуха. Все
шумы на улице, включая звуки трубы с Лабского проезда, где каждое Божье
воскресенье какой-то чудак разучивал на чердаке одного из домов свои
пассажи, то и дело менялись. Неизменным оставалось только тихое неживое
шуршание, перестук, бормот, причмокивание и сюсюканье - какое-то въедли-
во-гнусавое, с присвистом, словно ветер гуляет в ветвях кошнадерского
ольшаника, и перепляс бесчисленных спиц, жемчужные четки, скомканный
лист разглаживается сам собой, мышка-норушка точит зубки, соломинка к
соломинке жмется: мамаша Покрифке не просто вязала, наставив на конуру
спицы, она ворожила, пришепетывала, шушукала, прищелкивала языком, стре-
котала и присвистывала в ту же сторону. Я видел в профиль ее тонкие гу-
бы, ее скачущий, пилящий и вдалбливающий, то грозно выставленный, то
кротко спрятанный подбородок, ее семнадцать пальцев и четыре неугомонные
попрыгуньи-спицы, из-под которых в ее тафтяном черном подоле вырастало
что-то голубенькое, предназначенное, безусловно, для Туллы - Тулла потом
это и носила.
самом начале, когда вязание и причитания только набирали силу и явно не
думали прекращаться, Харрас вяло и не поднимая глаз вышел из будки. Зев-
нув до хруста и сладко потянувшись, он направился к миске с мясом, по
пути, судорожно присев, выдавил из себя свою тугую колбаску, потом и ла-
пу не забыл поднять. Миску он зубами подтащил к конуре, заглотал там,
нетерпеливо пританцовывая задними лапами, говяжьи почки и бараньи сердца
со всеми их вывернутыми изнанками, но при этом так искусно заслонял вход
в конуру, что понять, отведала ли Тулла вместе с ним от сердец и почек,
было невозможно.
ной кофточкой. Мы боялись спрашивать. "Братец не сердись" был срочно уб-
ран со стола. Пирог с корицей остался недоеденным. После ужина отец
строго встал, сурово посмотрел на пейзаж маслом с кужской ольхой посере-
Земляной Андрей
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна
Орлов Алекс
Посняков Андрей