выброситься с парашютами впрочем, и неизвестно было, что сделалось с ними
при таком сотрясении, они свои фонари не открыли, падая, не открыли при
ударе об воду, погрузились в прозрачной своей коробке и так и не вынырнули,
покуда еще маячило над местом падения, как плавник гигантской акулы, другое
крыло с черным крестом.
Пришедшая от утопленника волна так накренила паром, что танк со
скрежетом пополз боком к фальшборту, едва не обрывая слабые цепи. С грохотом
откинулась крышка башенного люка, показалось искаженное ужасом лицо.
Молоденький танкист не вынес этого особенного страха, и впрямь
непереносимого в тесном пространстве и темноте, вылезти под пули ему было не
страшнее, чем пойти на дно в муках удушья.
- Закройсь! - рявкнул на него генерал. - Ты мне тут не нужен пейзажем
любоваться, ты мне там нужен целенький. Чего напугался - не выберешься? Жить
захочешь - выберешься.
Лейтенант смотрел тупо, но понемногу приходил в себя, видя, как паром
качнуло обратно и цепи, ослабнув, легли на палубу. Донской спокойно,
ладошкой, ему напомнил закрыть за собою люк. И лейтенант, подчиняясь, уже
улыбался трясущимися губами, смутясь своего греха. Выбраться при утоплении
смог бы он один, башенному стрелку, сидевшему ниже, и тем паче
механику-водителю судьба была захлебнуться.
Все, что происходило вокруг генерала, было как в полусне. Он кричал на
танкиста, но как будто он только слушал и наблюдал, как кто-то другой
кричит. И кому-то другому опять подали трубку из люка бронетранспортера, и
он за этого другого должен был спешно решать, что делать. Нефедов ему
докладывал, что "Фердинанды" уже занимают огневую позицию, уже вышли на
прямую наводку, ожидают, когда подплывут поближе танки.
- Уходи! - кричал генерал. - Уходи с людьми подальше и корректируй.
Больше ты же не сможешь, Нефедов! Ну, не совсем же у нас пушкари криворукие,
авось что-нибудь смайстрячат...
Трубка не отвечала. Должно быть, полуоглохший Нефедов там соображал,
что бы такое могли "смайстрячить" артиллеристы. А может быть, уже просто не
слышал ничего...
- Что молчишь? - спросил генерал.
- Да вот думаю... Лучше ли оно будет - всю работу пушкарям
передоверить?.. Не знаю.
И трубка замолчала надолго. Уже насовсем.
...А все же кто-то из них вынырнул, из экипажа утонувшего "Юнкерса".
Неожиданно среди зыбей показалась его одинокая голова в шлеме и выпуклых
очках, как будто поднялся из глубины обитатель дна, и первое, что он сделал,
хлебнув воздуха распяленным ртом, - что было сил закричал. В его крике был
пережитый ужас, неодолимая жалость к себе, обида на весь треклятый мир. Он
кричал и плыл - торопясь, загребая широкими взмахами, выскакивая из воды
чуть не до пояса, тратя много яростной энергии, да только не туда плыл, куда
ему следовало, плыл к левому берегу, до которого его не могло хватить, плыл
навстречу тем, кто не должны были его пощадить, а должны были забить
насмерть чем попало - прикладом, веслом, саперной лопаткой. Что-то случилось
с его головой - он потерял всякие ориентиры или потерял зрение, или, проще
того, не соображал протереть запотевшие, забрызганные очки, да просто
сорвать их к чертям - и увидеть, что еще не потеряно спастись... А над ним,
над всею переправой, преследуемый неистовым Галаганом, все носился
затравленный "сто сорок шестой", уже, наверное, на исходе горючего, и, может
быть, завидуя участи товарища по эскадрилье, мечтая хотя бы приводниться,
как он, или, напротив, страшась такого приводнения, в котором так же мало
было спасения, как и в воздухе, перенасыщенном ненавистью...
...Палуба вдруг пошла из-под ног. Это паром с разбегу уткнулся в песок
плеса. Лишь тогда генерал, повернув голову, увидел нависавшую над ним,
уходящую в небо кручу берега. Потревоженные стрижи выпархивали из своих нор
и кружились стаями, не желая разлетаться далеко. Упали на плес аппарели, и
выпрыгнувший все же из танка лейтенант, давеча испугавшийся, вместе с
Шестериковым освобождали танк от его цепных пут. Механик-водитель из своего
люка выглядывал - не пора ли ему рвануть.
И рванул-таки, не дожидаясь команды, еще не выдернув из палубы
последний удерживавший его рым гусеницы яростно отшвырнули назад визжащую
аппарель, и паром, всплывая, отвалил от берега и закачался на волне, не
давая сползти "виллису" и бронетранспортеру.
Латаная чумазая "тридцатьчетверка" шла уже по Правобережью, она шла под
обрывом, узкой полоской, где было бы не разойтись двоим, она тыкалась в
расселины, ища, где положе, где бы ей взобраться на кручу, а где-то высоко
над ее башней еще, наверно, шел бой за ее спасение, горстка людей пыталась
отвратить от нее бронебойные жерла "Фердинандов". Под кручей она еще была в
безопасности, но что еще ждало ее наверху? Что там вообще происходило?
Генерал, не дожидаясь "виллиса", сейчас и не нужного ему, спрыгнул в
воду, ему оказалось по пояс, и побрел к берегу, помогая себе взмахами рук,
точно при косьбе. Пехота, попрыгавшая с плотов, его обгоняла, один кто-то
его узнал, сообщил дальше: "Командующий на плацдарме!" - и другим тоже
захотелось посмотреть на командующего, в кои-то веки достается такое увидеть
солдату. А может статься, поглядывали, как бы не допустить погибели этого
чудака, зная по извечному русскому опыту, что новое начальство всегда хуже
прежнего. Во всем, что он делал, тоже хватало безумия - куда теперь так
спешил он? Донской и Шестериков разыскали для него тропку, взбегающую
серпантином, пошли впереди него, они заранее его заслоняли от пуль, могших
полоснуть с обрыва. По этой тропке, протоптанной, должно быть, жителями
хутора, которые приходили сюда купаться или скотину пригоняли на водопой, он
поднимался бесконечно долго, тяжело отдуваясь, обрывая сердце, от высоты уже
начинало дух занимать, а в ноздри ударяли запахи гари, и едкий дым щипал
горло мучительно, тошнотворно пахло горящей резиной...
...Это догорали обрезиненные катки "Фердинандов", стоявших вразброс
посреди клеверного поля, дальше пустого - вплоть до огородных плетней
хутора. Там уже хозяйничали свои - наклоняли "журавль", с бодрыми возгласами
доставали воду из колодца. "Правильное место я выбрал, - похвалил себя
генерал. - Но что же они тут защищали? И как почувствовали, что я именно
здесь высажусь с танками?" На некоторые вопросы никогда не находилось
ответа, и он отвечал на них одинаково просто: "Война". Шесть обгорелых,
подорванных чудищ с открытыми люками, покинутые своими экипажами
"Фердинанды" выглядели по-прежнему грозно, но сталь их была мертва - это
сразу чувствовалось. Всю жизнь имевший дело со смертоносной, поражающей или,
напротив, защитной сталью, он каким-то чутьем, неясным ему, но безошибочным,
определял сталь неживую, уже не способную двигаться, работать, исполнить
свое назначение даже казалось ему, она пахнет мертвечиной и вскорости
станет разлагаться, как умершая плоть людская. Этой плоти, упакованной в
черные комбинезоны, тоже довольно здесь было ища спасения от невыносимого
жара, от страха сгореть заживо, они нашли всего лишь более легкую и быструю
смерть неподалеку от своих машин. Светлые волосы выбивались из-под
шлемофонов, ветер их шевелил и овевал изжелта-черным дымом. Этот же
волнуемый ветром клевер упокоил и свою "серую скотинку", тоже разбросанную
прихотливо - кто к небу лицом, а чаще затылком, стриженным "под ноль", -
зрелище, столько раз виденное и к которому не мог он никогда привыкнуть.
Между своими и немцами не было никакой нейтральной полосы так близко
сошлись в бою, что теперь иные лежали вперемешку. Один свой как будто
пошевелился слабо, но, может быть, это лишь показалось генералу.
Живых осталось четверо. Трое из них успели уже после боя крепко хватить
из фляжек, а может быть, и повредились в уме, говорить с ними было непросто.
Лейтенанта Нефедова нашли в мелком, наспех отрытом окопчике, где он едва
помещался сидя, опираясь затылком на бруствер. Руки он прижимал к животу
под задранной гимнастеркой, измазанной в липкой земле, белели намотанные
щедро и беспорядочно бинты. Глаза его были закрыты, бледные губы обкусаны,
лицо осунулось и стало почти неузнаваемым.
Донской наклонился над ним.
- Жив, - сказал он уверенно. И спросил раненого: - Можешь поговорить с
командующим?
Нефедов, с видимым усилием, приподнял веки. Глаза его где-то блуждали,
смотрели как бы сквозь людей. При виде генерала едва обозначилось в них
удивление.
- Так это вы с парома со мной говорили? - спросил он каким-то
бесцветным голосом. - А я думал, с берега. И чего, думаю, шум у него такой?
Ну, значит, лично будете принимать?..
Он опять закрыл глаза.
- Что он сказал? - спросил генерал. И тоже наклонился к раненому. - Что
принимать, Нефедов?
- Плацдарм, товарищ Киреев, - ответил раненый. - Плацдарм... Или вы уже
не Киреев?.. Там, на хуторе, еще два "Федьки" прячутся. Ушли. Вы уж
как-нибудь их сами...
- Ты не беспокойся, - сказал генерал. И спохватясь, что еще что-то
должен сказать, добавил: - Спасибо тебе, дорогой. Считай, ты уже на Героя
представлен.
- Вам спасибо, - ответил Нефедов не скоро, и было не понять, улыбается
он или кривится от боли. - Но мне уже не нужно ничего... Видите, схлопотал
очередь... Теперь мне бы только покоя...
- Кого б ты еще назвал, четверых? - спросил Донской, раскрывая
планшетку. - Кто, по-твоему, особо отличился?
- Никто. Мы не отличались... Мы все старались... Как я могу кого-то
обидеть?
- Всем ордена будут. Но кто-то же больше всех сделал, - говорил Донской
ласково-терпеливо, но и настойчиво. - Князев, заместитель твой? Еще кто?
- Старший сержант Князев погиб самым первым. У него бутылка разбилась в
руке. При замахе. Может, пуля попала... Не знаю, не видел. Видел, как он
горит факелом. И нельзя было потушить никак... Там он лежит, узнать его
можно. Вы только осторожно тут ходите, вдруг кто стрелять начнет... в
полусознании.
- Князеву посмертно, - сказал Донской, взглянув вопросительно на
Адамов Григорий
Володихин Дмитрий
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна