Чтение 38–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

- А ты огорчился, что не тебя позвали? - сказал Рубин.

Абарчук с той особой ненавистью, которая рождается болью от
справедливого упрека и подозрения, сказал:

- Читай свою душу, а в мою не лезь.

Рубин по-куриному полузакрыл глаза:

- Я? Я даже огорчаться не смею. Я низшая секта, неприкасаемый. Слышал
мой разговор с Колькой?

- Не то, не то, - отмахнулся Абарчук, встал и вновь зашагал в сторону
тамбура по проходу между нарами, и вновь до него доходили слова длинной,
не имеющей конца беседы.

- Борщ со свининкой и в будни, и в праздники.

- У нее грудь, ты не поверишь.

- А я по-простому - баранину с кашей, зачем мне ваши майонезы,
граждане...

Он снова вернулся к нарам Монидзе, присел, прислушался к разговору.

Рубин говорил:

- Я не понял его, почему он сказал: "Станешь композитором". А это он
имел в виду стукачей - пишут оперу, ну оперуполномоченному.

Монидзе, продолжая штопать, сказал:

- Ну его к черту, стучать - последнее дело.

- Как стучать? - сказал Абарчук. - Ты ведь коммунист.

- Такой же, как ты, - ответил Монидзе, - бывший.

- Я не бывший, - сказал Абарчук, - и ты не бывший.

И опять Рубин обозлил его, высказав справедливое подозрение, которое
всегда оскорбительней и тяжелей несправедливого:

- Тут дело не в коммунизме. Надоели кукурузные помои три раза в день. Я
этот суп видеть не могу. Это - за. А против - не хочется, чтобы ночью
сделали темную, а утром нашли, как Орлова в уборной, спущенным в очко.
Слышал мой разговор с Колькой Угаровым?

- Головой вниз, ногами вверх! - сказал Монидзе и стал смеяться, должно
быть потому, что смеяться было нечему.

- Ты что ж, считаешь, мной руководят животные инстинкты? - спросил
Абарчук и почувствовал истерическое желание ударить Рубина.

Он снова сорвался с места и пошел по бараку.

Конечно, надоела кукурузная болтушка. Сколько уж дней он гадает о
грядущем обеде в день Октябрьской революции: рагу из овощей, макароны
по-флотски, запеканка?

Конечно, от оперуполномоченного многое зависит, и таинственны, туманны
дорожки к высотам жизни - зав. баней, хлеборез. Ведь он может работать в
лаборатории, - белый халат, заведующая вольнонаемная, не зависеть от
уголовных, он может работать в плановом отделе, заведовать шахтой... Но
Рубин не прав. Рубин хочет унизить, Рубин подрывает силу, ищет в человеке
то, что воровски прокрадывается из подсознания. Рубин диверсант.

Всю жизнь Абарчук был непримиримым к оппортунистам, ненавидел
двурушников и социально чуждых.

Его душевная сила, его вера были в праве суда. Он усомнился в жене и
расстался с ней. Он не поверил, что она воспитает сына непоколебимым
борцом, и он отказал сыну в своем имени. Он клеймил тех, кто колебался,
презирал нытиков, проявлявших слабость маловеров. Он предавал суду
итээровцев, тосковавших в Кузбассе по московским семьям. Он засудил сорок
социально неясных рабочих, подавшихся со стройки в деревни. Он отрекся от
мещанина отца.

Сладко быть непоколебимым. Совершая суд, он утверждал свою внутреннюю
силу, свой идеал, свою чистоту. В этом была его утеха, его вера. Он ни
разу не уклонился от партийных мобилизаций. Он добровольно отказался от
партмаксимума. В его самоотречении было его самоутверждение. В своей
неизменной гимнастерке и сапогах он ходил на работу, на заседания коллегии
наркомата, в театр, гулял в Ялте по набережной, когда партия послала его
лечиться. Он хотел походить на Сталина.

Теряя право судить, он терял себя. И Рубин чувствовал это. Почти каждый
день он намекал на слабости, на трусость, на жалкие желания,
прокрадывающиеся в лагерную душу.

Позавчера он сказал:

- Бархатов снабжает складским металлом шпану, а наш Робеспьер молчит.
Цыпленки тоже хочут жить.

Когда Абарчук, готовясь осудить кого-нибудь, ощущал, что он и сам
подсуден, начинал колебаться, его охватывало отчаяние; он терял себя.

Абарчук остановился у нар, где старый князь Долгорукий говорил с
молодым профессором экономического института Степановым. Степанов вел себя
в лагере надменно, отказывался вставать, когда в барак входило начальство,
открыто высказывал несоветские взгляды. Он гордился тем, что в отличие от
массы политических заключенных сидел за дело: написал статью под
заголовком: "Государство Ленина - Сталина" и давал ее читать студентам. Не
то третий, не то четвертый читатель донес на него.

Долгорукий вернулся в Советский Союз из Швеции, До Швеции он долго жил
в Париже и стосковался по родине. Через неделю после возвращения он был
арестован. В лагере он молился, дружил с сектантами и писал стихи
мистического содержания.

Сейчас он читал Степанову стихи.

Абарчук, опершись плечом на перекрещенные доски, набитые между нарами
первого и второго этажа, послушал чтение. Долгорукий, полузакрыв глаза,
читал дрожащими, потрескавшимися губами. И негромкий голос его был
дрожащий и потрескавшийся.

- Я не сам ли выбрал час рожденья,

Год и область, царство и народ,

Чтоб пройти все муки и крещенья

Совести, огня и вод.

Апокалиптическому зверю

Вверженный в зияющую пасть,

Павший ниже, чем возможно пасть,

В гноище и смраде - верю!

Верю в правоту верховных сил,

Расковавших древние стихии,

И из недр обугленной России

Говорю: Ты прав, что так судил!

Надо до алмазного закала

Прокалить всю толщу бытия.

Если ж дров в плавильной печи мало,

Господи, вот плоть моя!

Окончив чтение, он продолжал сидеть с полузакрытыми глазами, и губы его
продолжали беззвучно шевелиться.

- Мура, - сказал Степанов, - декадентство.

Долгорукий показал бледной, бескровной рукой вокруг себя.

- Вы видите, куда привели русских людей Чернышевский и Герцен. Помните,
что писал Чаадаев в своем третьем философском письме?

Степанов учительским тоном сказал:

- Вы в своем мистическом мракобесии мне так же противны, как и
организаторы этого лагеря. И вы, и они забываете о третьем, самом
естественном пути России: пути демократии, свободы.

Абарчук уже не раз спорил со Степановым, но теперь ему не хотелось
вмешиваться в разговор, клеймить в Степанове врага, внутреннего эмигранта.
Он прошел в угол, где молились баптисты, послушал их бормотание.

В это время раздался зычный голос старосты Зарокова:

- Встать!

Все повскакивали с мест, - в барак вошло начальство. Скосив глаза,
Абарчук видел бледное длинное лицо стоявшего, руки по швам,
фитиля-доходяги Долгорукого, губы его шептали. Он, вероятно, повторял свои
стихи. Рядом сидел Степанов, он, как всегда, из анархических побуждений не
подчинялся разумным правилам внутреннего распорядка.

- Шмон, шмон, - шептали заключенные.

Но обыска не было. Два молодых конвойных солдата в красно-синих
фуражках прошли меж нарами, оглядывая заключенных.

Поравнявшись со Степановым, один из них сказал:

- Сидишь, профессор, жопу боишься простудить.

Степанов, повернув свою курносую, широкую морду, громким голосом
попугая ответил заученную фразу:

- Гражданин начальник, прошу обращаться ко мне на "вы", я являюсь
политическим заключенным.

Ночью в бараке произошло ЧП, - был убит Рубин.

Убийца приставил к его уху во время сна большой гвоздь и затем сильным
ударом вогнал гвоздь в мозг. Пять человек, в том числе Абарчук, были
вызваны к оперуполномоченному. Опера, видимо, интересовало происхождение
гвоздя. Такие гвозди недавно поступили на склад, и с производства на них
еще не было требований.

Во время умывания Бархатов стал у деревянного желоба рядом с Абарчуком.
Повернув к нему свое мокрое лицо. Бархатов, слизывая капли с губ, тихо
сказал:

- Запомни, падло, если стукнешь оперу - мне ничего не будет. А тебя
пришью в эту же ночь, да так, что лагерь содрогнется.

Вытеревшись полотенцем, он заглянул своими спокойными промытыми водой
глазами в глаза Абарчука и, прочтя в них то, что хотел прочесть, пожал
Абарчуку руку.

В столовой Абарчук отдал Неумолимову свою миску кукурузного супа.

Неумолимов дрожащими губами сказал:

- Вот зверь. Абрашу нашего! Какой человек! - и придвинул к себе
абарчуковский суп.

Абарчук молча встал из-за стола.

При выходе из столовой толпа расступилась, в столовую шел Перекрест.