артиллерийской подготовки, внезапно, противник атаковал батальон капитана
Шилова. После этого, прорвавшись у села Сипуново..."
из окопов... Некоторые стояли в ходках у своих ячеек, другие сошлись по
двое, по трое... Все смотрели назад, где трещали автоматы, откуда взлетели
красные шальные пунктиры. Души смятены. Куда деться? Немцы спереди и
сзади... Еще момент и... И батальона нет...
стороны нашего батальонного района, по-видимому, еще не сомкнулись в
глубине. Наша конная разведка, высланная в тыл, была несколько раз
обстреляна. Но в некоторых деревнях конников никто не окликнул: немцы
прошли стороной. Через эти пункты, проселками, можно выскользнуть. Рахимов
показал это на карте.
была стерта. Резинка счистила карандаш, сняла глянец, на карте остались
чуть заметные следы.
Оба конца обрублены, оба упирались в пустоту. Нет, не в пустоту. Соседи
имелись. Соседом справа были немцы; соседом слева были немцы; сзади, над
неприкрытым тылом, куда Рахимов придвинул два пулемета и выслал посты, -
сзади тоже немцы.
была знакома их манера: ночью спать, воевать днем. До рассвета они вряд ли
предпримут новые передвижения. Узенькая горловина, выводящая нас к своим,
видимо, до рассвета останется неперехваченной.
ценил в нем: точность выражения. Он был точным даже в том, чего не знал, -
об этом он так и говорил: не знаю. Он не знал сил противника,
прорвавшегося в двух местах; не знал, где штаб полка, не захвачен ли, не
погиб ли; не знал, куда отходят наши части, но установил, что туда, к
своим, есть щелочка.
продовольствие, инженерное имущество, медпункт - все было на колесах,
лошади запряжены.
единого суетливого жеста, без нервной нотки в голосе.
тронулся бы, выскальзывая из пасти. Но я молчал.
майор Юрасов. Я помнил разговор дословно, помнил все торопливые,
отрывистые фразы: "Момыш-Улы, ты? Отставить! Поздно! Противник прорвался.
Одна колонна идет к штабу полка. Я отхожу. Другая, неясной численности,
двигается к тебе во фланг. Загни фланг! Держись! Потом..." И будто кусачки
отхватили голос, связь оборвалась.
самообману. Я будто уговаривал сам себя, внушая себе: "Ведь ты слышал,
слышал и следующее слово: не целиком, но первый слог, первые буквы: "Потом
отх..."
Приказал тебе старший начальник отходить или нет у тебя этого приказа?
движению, тронулся бы, выскальзывая из пасти. Но я молчал. У меня не было
приказа.
Но мог и не сказать. Два часа назад обстановка была иной. Слева от нас
фронт не был разворочен, там не зиял пролом.
прервалась раньше, чем он успел сказать, куда, в какую сторону, по какой
дороге или вовсе без дороги отступил почти беззащитный штаб. У командира
полка не осталось резерва; там, при штабе, един пулемет: там вместе со
штабными командирами всего тридцать - сорок человек. Живы ли они? Может
быть, где-нибудь отстреливаются, окруженные? Или гуськом, насторожившись,
где-нибудь пробираются сквозь лес? Или отскочили направо, к батальонам,
что остались по ту сторону Красной Горы?
двадцать раз скомандовал бы, если бы мог: "Пользуйся темнотою, отходи и к
утру встань перед противником, как из-под земли, на новом рубеже!"
странная апатия.
противник. По донесению наблюдателей, вошло четырнадцать грузовиков с
пехотой.
оборачивал оттуда мотопехоту против нас.
хотелось двинуть головой, кого-то увидеть, что-то выслушать, что-то
ответить. Держа трубку, я буркнул:
маскируют. Погнали несколько грузовиков к реке. Кажется, с понтонами.
Выходит, она не застопорила на ночь, она совершает обороты, немецкая
военная машина.
где-нибудь установили. До утра, товарищ комбат, думаю, не сунутся.
слышалось его дыхание. Заев тоже чего-то ждал от меня, хотел моего слова.
сосредоточенный, серьезный Исламкулов.
"Понимаешь ли ты меня, друг?" Черные глаза - настороженные, соображающие -
ответили: "Понимаю".
лейтенант, и не намерен созывать военного совета.
растерянность, взглядом попросил: "Помоги". Тебе обидно, Исламкулов, но я
накричал на себя.
назад в станице Талгар, близ Алма-Аты, в жаркий июльский день я держал
первую речь перед батальоном, перед несколькими сотнями людей, еще одетых
в штатское, перед теми, что с винтовками лежат сейчас на снегу, на мерзлой
земле Подмосковья. Я привел им тогда эту пословицу, эту заповедь воина.
большом каменном доме, в штабе дивизии, все спали, кроме дежурных. Но не
спал и Панфилов. В этот поздний час, утомленный, без генеральского кителя,
в белой нижней рубашке, с полотенцем на руке, он заглянул в дежурку.
Дежурил я. "Садитесь, товарищ Момыш-Улы, садитесь..." Присел и он. Начался
памятный мне разговор. После нескольких вопросов Панфилов задумчиво
сказал: "Да, батальоном, товарищ Момыш-Улы, вам нелегко будет
командовать". Это задело. Я выпалил: "Но умереть сумею с честью, товарищ
генерал". - "Вместе с батальоном?" - "Вместе с батальоном". Он рассмеялся.
"Благодарю за такого командира... Эка вы легко говорите: "Умру с
батальоном!" В батальоне, товарищ Момыш-Улы, семьсот человек. Сумейте-ка
принять десять боев, тридцать боев и сохранить батальон. Вот за это солдат