Чтение 38–й страницы книги ~Красные щиты~

отесанные, они стояли правильными рядами по обе стороны дороги, вернее,
узкого прохода. Это было кладбище - на песчаных могилах торчали колючие
кустики, сухие стебли, пучки травы. Немного дальше могилки были уже
зеленые, кладбище перешло в сады, слилось с садами, от которых исходила
упоительная волшебная прохлада. На дороге уже попадалось много встречных,
но четверо путников шли так уверенно и спокойно, что никто их не
останавливал. Впрочем, каждый из встречавшихся им людей был занят своим
делом: кто нес корзину, с фруктами, кто гнал мула, кто овец. Проезжали
верхом на ослах женщины в черном, после пустыни радовали глаз цветущие
луга. Вскоре вдоль дороги пошли ряды пальм и апельсинных деревьев, в
канавах у обочин показалась зеленая, заплесневевшая вода. В Иерусалиме
много говорили о дивных дамасских садах действительно, их ароматы были
приятней аскалонских благовоний. Канавы с водой пролегали дальше густой
сетью, и вдруг за пышными кронами деревьев показалась темная от сырости
городская стена, поросшая изумрудным мхом, будто раскрашенная медянкой.
Путники остановились у сводчатых ворот с зеленым замшелым куполом - ворота
были широко раскрыты, и за ними виднелись толпы людей, снующих по узким
улочкам. Приблизился бродячий торговец и потряс связкой молитвенных
ковриков, которые заиграли на солнце всеми цветами радуги, точно перья
попугая. Но пришельцы, стоя в тени, не обращали внимания на назойливых
торговцев они дышали полной грудью, наслаждались запахами цветов и влаги,
такими освежающими после долгого пути по знойной пустыне. Перед ними был
новый, незнакомый мир. Пуллан Давид наклонился к мальчику в красно-белом
тюрбане, игравшему за воротами, и тот, ни слова не говоря, побежал вперед.
Путники последовали за ним по чисто выметенным, политым водой улицам,
сквозь толпу пестро одетых, шумливых горожан.
Мальчик провел их на большой просторный двор, где спали утомленные
верблюды, и дальше - в приземистое прохладное строение без окон. Цирюльник
быстро переговорил с Давидом, а уже тот - с Яксой. За несколько месяцев
пребывания в Святой земле поляки научились понимать мешанину латинских,
итальянских, французских и провансальских слов, на которой там говорили.
Генрих меж тем занялся Герхо - парень совсем измучился, обессилел. Не зря
бедняга Тэли называл Мелисанду чародейкой. В пути, на ночных привалах,
Герхо постепенно рассказал князю обо всем: ведь это из-за него похитили
мальчика, продали в рабство, и он, Герхо, должен теперь искупить свою
вину.
- Никто тут не виноват, - утешал его Генрих, моля бога уберечь от
соблазна душу Герхо, Тэли и свою собственную.
Заночевали у цирюльника в темном чулане, где воняло кукурузой и слышно
было, как за стеной копошатся куры в курятнике. Хозяин тем временем
отправился побеседовать со слугами Салах-ад-дина. Утром, когда солнце
поднялось уже на целых три башни, поэт прислал за князем, потребовав,
однако, чтобы он пришел один, тайно от своих друзей.
Через калитку на задах Генриха ввели в сад, посреди которого стоял
великолепный дворец Салах-ад-дина. В великом смущении шел князь по
роскошным покоям мимо диковинных растений и предметов непонятного
назначения. Наконец он очутился в большом зале с мраморными стенами и
полом в белых и черных квадратах там, на низком ложе, напомнившем князю
тюфяки, на которых вылеживались собаки Кудрявого в плоцком замке, сидел
среди множества разноцветных подушек молодой, чрезвычайно худощавый
человек. На нем были только шелковые шаровары горохового цвета, стянутые в
талии поясом с золотыми бляхами, и огромный, красиво повязанный тюрбан
нагой, загорелый торс поражал своей худобой. В обеих руках, тонких и
гибких, как змеи, Салах-ад-дин держал по большому кинжалу с волнообразным
лезвием и осыпанной бирюзой рукоятью. Он был совсем еще молод, но
нетороплив в движениях, на смуглом лице сверкали черные глаза, небольшие,
изящно очерченные губы были плотно сжаты. Так чуден показался Генриху этот
юноша, что князь оробел, словно ему предстояло участвовать в каком-то
таинстве. Салах-ад-дин молча указал гостю на фиолетовую подушку, чтобы
садился, и знаком отослал слугу. Они остались вдвоем.
На приветствие князя Салах-ад-дин ответил кивком, затем принялся
вертеть кинжалами. Вдруг он поднял голову, испытующе взглянул на Генриха.
Голубые холодные глаза князя спокойно встретили этот взгляд. Тогда
Салах-ад-дин заговорил нараспев на языке франков:
- Нет уже в Сирии места для братьев наших, нигде нет им покоя, остались
у них только быстрые их кони да шелковые шатры.
Франки смотрят на нас, как на жалких рабов, а мы предаемся
изнеженности, словно все вокруг дышит миром и согласием.
О, сколько пролито крови! Сколько жен прикрывают руками красоту своих
лиц, горящих от стыда!
Как могут сердца правоверных терпеть такой позор! Как могут уста поэта
безмолвствовать при таком сраме?
Видя, что гость молчит, Салах-ад-дин расхохотался.
- Эти стихи я сам сочинил. Нравятся они тебе?
Но тут громко заверещала зеленая птица, сидевшая на обруче, который был
подвешен у окна со спущенными жалюзи, и, раскачиваясь на лапках, несколько
раз повторила: "Так хочет бог! Так хочет бог!"
Генрих, вздрогнув от испуга, посмотрел на это странное существо и
невольно усмехнулся: ему вспомнилась просьба Верхославы привезти ей
говорящего скворушку.
- Какая красивая птица! - с улыбкой сказал он Салах-ад-дину. - И,
верно, дорого стоит!
Обрадованный похвалой хозяин поспешно воскликнул:
- Дарю ее тебе, пока ты не попросишь чего-нибудь получше.
Генрих нахмурился и не ответил. Он напряженно подбирал в уме франкские
слова, чтобы изложить свою просьбу. Тем временем Салах-ад-дин продолжал:
- Что это еще выдумал Гумфред? Зачем послал тебя ко мне? Нет, можешь не
говорить, я и сам знаю. Напрасно Гумфред послал тебя. Цирюльник Нухим все
мне рассказал. Не хотел бы я тебе отказывать, но с мальчиком мне пока
трудно расстаться. Очень он мне полюбился, хоть всего неделю тут живет. А
почему ты о нем так заботишься?
- Я его опекун, - ответил Генрих заранее приготовленной фразой.
Салах-ад-дин, сын Эйюба (*103), окинул Генриха быстрым взглядом и
слегка усмехнулся. Что-то порочное было в этой усмешке, искривившей его
губы, и Генриха охватила тревога. Но молодой курд снова заговорил. Речь
его текла легко, говорил он долго, не выпуская блестящих кинжалов из
смуглых, худых рук. Было жарко, Салах-ад-дин вспотел, его лоб и плечи над
торчащими ключицами покрылись испариной. Генрих на расстоянии ощущал запах
пота, отдававшего мускусом, и мысленно осенял себя крестным знамением,
словно отгонял нечистого.
- Красивый мальчик, - говорил Юсуф, которого соплеменники прозвали
Салах-ад-дином, "Спасителем веры", - очень красивый. Сам бог является нам
в такой красоте, и мы жаждем ею обладать, подобно тому как жаждем обладать
богом. Случалось ли тебе думать об этом, когда ты смотрел на маленького
германца? Нет, такие мысли вас не смущают - вам только бы золота побольше
загребать, да мечом размахивать, да по всему белу свету разбойничать! Вот,
вот, разбойничать! И когда приходит знойная ночь, когда вам не спится, вы
ни разу не взглянете на звезды.
- Сын Эйюба, - сказал Генрих, - отдай мне мальчика.
- Ну, разумеется, отдам, - ответил курд, - но сделаю это скрепя сердце.
- Сын Эйюба, племянник Ширкуха, отдай мне мальчика, заклинаю тебя розой
и кругом...
- Добавь: и крестом, - засмеялся Салах-ад-дин. - Говоришь эти слова и
сам не знаешь, что подражаешь нашим обычаям. Кто придумал тайные братства?
Кто придумал рыцарские ордена, которые вы переняли? Мы, любезный мой
князь! Но даже если бы ты заклинал меня именем асасинов и самого Горного
Старца, поминать которого боятся и наши люди, и ваши...
Тут он на миг выпустил один кинжал и быстрым, как молния, взглядом
посмотрел поверх головы Генриха. Князь обернулся - позади него была лишь
дверь, через которую он вошел.
- То-то! Имя его на всех нагоняет страх. Его рука, думаю, настигла бы
тебя и в далеком твоем Сандомире, - продолжал Салах-ад-дин. - Знай, у нас
поэты нередко становятся вождями. Дядя мой Ширкух слагал некогда в
Испагани стихи, а теперь при его имени дрожат Восток и Запад. Захотел бы
я... и при звуке моего имени задрожали бы ворота Иерусалима. Но я не хочу.
А ведь что мне стоило, когда ты оглянулся на дверь, проткнуть тебе затылок
этим кинжалом? Но нет, я не хочу! - И, внезапно изогнувшись назад всем
своим худощавым телом, мышцы которого вздулись и напряглись, как древесные
волокна, он метнул кинжал в стену - лезвие вонзилось меж мраморными
плитами.
- Полно, князь! Не бойся ни Горного Старца, ни самого пресвитера
Иоанна, - заключил Салах-ад-дин.
- Я боюсь только бога, - молвил Генрих.
- Хорошо сказано, - кивнул Салах-ад-дин. - Ты мне по душе, князь. Не
дивись, что я не воздаю тебе княжеских почестей, - придет день, и, быть
может, князья упадут предо мной на колени. Что, не верится? Но прежде чем
ты покинешь мой дворец, прежде чем уйдешь отсюда с моими дарами - с
мальчиком и попугаем, - я хотел бы, чтобы мы побратались.
Генрих сдвинул светлые брови, подумал.
- Сдается мне, ты - человек достойный, - сказал он, - истинный рыцарь.
Я согласен стать твоим побратимом.
Салах-ад-дин ударил кинжалом по стоявшему у ложа гонгу, в зал вошли
слуги, те самые, которые привели Генриха. Они принесли чашу с вином, в
котором играли радужные переливы, и букет небольших красных лилий, каких
Генрих еще никогда не видел. Затем приоткрыли жалюзи, по залу
распространилось благоухание цветов из сада. Генрих засучил рукав
истрепанного кафтана и приложил свою мускулистую белую руку к сухощавой
темной руке Салах-ад-дина. Князь сделал себе надрез на коже ножом,
Салах-ад-дин себе - кинжалом. У обоих выступила кровь смешав ее, они
сняли по капле кончиками лезвий, опустили их в чашу с вином и по очереди