круг, но удивительно не похожий на наш. Это были консерваторки, студенты
Института сценических искусств, молодые артисты, и, слушая их разговоры, я
всегда начинала бороться, как бы мне не одичать со своими микробами, которые
требовали все больше труда и внимания.
прибегала ко мне взволнованная и тащила к себе ночевать - ей необходимо было
немедленно обсудить со мной, серьезно это или несерьезно. Почти всегда ей
казалось, что серьезно, и мне приходилось - в который раз! - доказывать, что
не все люди могут любить, потому что любовь - это такой же талант, как
художество или наука. И Нина, как всегда, засыпала на полуслове, а я еще
долго лежала с открытыми глазами. Набережная Тесьмы вспоминалась мне, плоты,
плоты, куда ни кинешь взгляд, и утренний парок над ними, и шум у пристани, и
то, о чем мы говорили, то, о чем так и не сказали ни слова. И мне начинало
казаться в полусне, что это был не Андрей, а Митя, который проходил мимо, не
замечая меня, бледный, с недовольно поднятыми бровями. "А ты, - я спрашивала
себя, - могла бы полюбить? Наверное, нет! И очень хорошо, что Андрей
перестал мне писать, хотя я так и не знаю, в чем я перед ним провинилась...
"
говоря ни слова, и, как в Лопахине, я начинала бояться, что он опять скажет
что-нибудь неожиданное и тогда мне снова придется провести "разъяснительную"
работу. Заходил Гурий, и Нинина комната превращалась в уголок Лопахина,
точно, уехав из родного города, мы захватили с собой нашу юность.
ленинградского, кажется, невозможно было себе представить.
Алексеевичем. Теперь я всегда старалась приехать к Лене в те редкие часы,
когда он был дома. По выходным дням мы гуляли, и это были интересные
прогулки. Он знал историю каждой улицы, каждого дома.
- например, что в молодости мама была очень красива. "Похожа на румынку, -
задумчиво сказал Василий Алексеевич. - Однажды мы с ней были в ресторане
"Ташкент", и одна девушка из румынского оркестра заговорила с ней
по-румынски".
совершенно иначе, чем она всегда говорила о нем. Так, очень просто он
рассказал, как она обманула его и вышла за другого, как и после свадьбы он
помогал "молодым" - пытался устроить моего отца на Путиловский, убедил его
дать зарок от пьянства, но ненадолго хватило этого зарока.
серьезно. - Это такой человек, которого трудно не пожалеть, а вместе с тем
жалеть его - преступление!
стояли верстачок, на котором он постоянно что-то строгал, вырезал,
выпиливал. Впрочем, все были заняты, когда я приходила к Быстровым; но
как-то выходило, что эти занятия не мешали разговаривать, смеяться, даже
разыгрывать друг друга. Разыгрывали, главным образом, Марию Никандровну
Быстрову, доверчивую, сердито-добродушную, вспыльчивую, со страстью
входившую во все заботы и дела молодежи. Сколько раз слышала я ее
возмущенные речи по поводу какой-нибудь тетки, которая отказывалась
поддержать Лениного товарища или подругу! Сколько раз Мария Никандровна
ругательски ругала нашего анатома, который действительно был несправедливо
придирчив! Кому только она не помогала - одеждой, деньгами! Она легко
увлекалась людьми и трудно, болезненно разочаровывалась. Среди наших
студентов она славилась, между прочим, своими чудесными пирогами, но мы-то с
Леной знали, как любила она пробовать новые, рискованные рецепты, часто
приводившие - увы! - к поразительным неудачам. Тут уже насмешек хватало по
меньшей мере на неделю.
широкая, так что Василий Алексеевич, который был среднего роста, рядом с ней
казался маленьким, суховатым.
и моя будущая ученица, - я подготовила ее в школу для взрослых.
решениями, с ее любовью к собраниям, особенно для нее характерной. И не
только к собраниям - для нее наслаждением было замешаться в толпу на
празднике, на гулянье. Так и вижу ее на улицах Ленинграда после первомайской
демонстрации, когда колонны уже смешались, начинают расходиться, идут
беспорядочно по тротуарам и мостовой, и Лена, веселая, в сбившейся косынке,
размахивая бумажной розой, метко отшучивается от ребят (она за словом в
карман не лезла) - и вдруг исчезает за углом или в воротах. Это значило, что
она увидела какого-нибудь малыша и занялась им, забыв обо всем на свете. Она
обожала детей. Недаром родные и друзья всегда советовали ей стать не меди
ком, а воспитательницей, педагогом. Но Лена считала, что для того, чтобы
учить других, нужно уметь работать над собой, "а у меня, черт побери, из
этого никогда ничего не получалось".
НИЧЕГО НЕ ВЫХОДИТ
разумеется, что мне удалось сказать нечто новое - куда там! - а потому, что
впервые в жизни я прочитала несколько настоящих научных работ. Ох, как это
было трудно! И как не похоже на ту опасную, интересную жизнь борца с
болезнями, которую нарисовал в своей первой лекции Заозерский. Ничего
самоотверженного не было в этом чтении, от которого меня сразу же бросало в
пот, так что я сидела, хлопая глазами, красная, как из бани. Точно эти
работы были написаны на иностранном языке - так я читала, останавливаясь
после каждой фразы. К столу, на котором лежала книга Николая Васильевича.
"Наблюдения над дифтерийным анатоксином", я неизменно подходила с одним и
тем же чувством: бежать от нее, и возможно скорее. Но я не убежала. Я прочла
"Наблюдения" два раза, потом принялась за другую, еще более трудную книгу, и
так день за днем ушла с головой в чтение научной литера туры. Когда мой
реферат был уже доложен и обсужден, Заозерский, смеясь, сказал, что он
боится, что "ничего больше мне в жизни не удастся сделать - во всяком
случае, по объему". Конечно, это была шутка! Но через несколько дней я
пришла на кафедру, и он с первого слова спросил, намерена ли я продолжать
заниматься дифтерией.
со мной по своему кабинету - у него была такая привычка, - Николай
Васильевич поручил мне самостоятельную работу, довольно сложную, в
особенности для студента.
Кроме меня, у Николая Васильевича работали еще по меньшей мере десять
студентов, из которых каждый был - или казалось - в тысячу раз умнее и
начитаннее, чем я. Гордая, красивая ассистентка, проходя мимо меня, каждый
раз делала что-то такое своими красивыми глазами, что легкий холодок
неизменно пробегал у меня по спине. Сердитая старуха препараторша то и дело
отправляла меня обратно в школу второй ступени. И вообще сначала было очень
страшно - даже не сначала, а долго, месяца три. Все фыркали на меня, всем я
мешала! Наконец меня приютил в своей комнате один из ассистентов Николая
Васильевича, маленький, круглый, лохматый, пожилой, по моим тогдашним
понятиям, человек, лет двадцати восьми. Фамилия его была Рубакин. Но вся
кафедра звала его просто Петя.
свойственном девушкам-бактериологам". Трудно найти для моего тогдашнего
настроения более верное слово. Как мальчик с пальчик, которого старшие
братья завели в лес и оставили одного, так я бродила по темному лабиринту, в
котором на каждом шагу встречались пропасти и засады.
клиники, я пропустила вводные занятия по терапии и опозорилась, открыв ярко
выраженный шум в сердце у печеночного больного, о котором профессор сказал,
что в наше время "редко встречаются обладатели более здорового сердца". Но
разве стала бы я огорчаться подобными мелочами, если бы в лаборатории хоть
что-нибудь получалось? Если бы Петя, застенчиво улыбаясь, не спрятал от меня
стеклянный колпак от микроскопа - я била посуду. Если бы красивая, гордая
ассистентка не сказала Николаю Васильевичу, думая, что я не слышу, или,
наоборот, рассчитывая, что я услышу: "Никогда ничего не выйдет. Дырявые
руки!"
почему-то не хотела терять своих ядовитых свойств. Не хотела - в то время
как именно это и было моей главной задачей.
даже не подходил ко мне, а когда я, едва увидев его, бросалась к нему с
готовым вопросом, делал равнодушное лицо и поспешно проходил мимо. Все-таки
я спросила, какую литературу он рекомендует для моей работы. Он лукаво
усмехнулся и сказал:
Рубакин, смеясь, объяснил мне, что у "Николая Васильевича такая метода".
отогнать от себя печальные сомнения, мучившие меня, как повторяющийся,
утомительный сон.
решила дождаться: мне хотелось переночевать у нее.
внуку "Войну и мир". Но сегодня было тихо, как будто нарочно для того, чтобы
я могла спокойно подумать: что же, собственно, случилось со мной?
Шломо Вульф
Курылев Олег
Лукьяненко Сергей
Нортон Андрэ
Афанасьев Роман
Орловский Гай Юлий