смутился... Несвязно, едва внятно, изъясняет он свою радость, что возвратил
к жизни такое прекрасное существо. Вспомнив о брате Анастасии, он не
удивляется, почему гречанка препочтена вдове Селиновой.
цепочке, и вдруг, по первому взгляду, брошенному на него из жалости,
впивается в ручку, которую Гаида протягивает ему неохотно, едва не с
презрением.
пальцами и увлекая за собою Антона, - мы отпразднуем здоровье нашей царицы.
Если бы можно, я заставил бы весь мир веселиться с нами.
взглядом, которым так умеют награждать женщины, уверенные в своей красоте.
Но едва успели они переступить через порог комнаты, как сладкозвучный голос
Гаиды отозвался слуху Палеолога. Он бросается к ней на хрупких ножках своих.
отдавая Палеологу золотую цепь дорогой цены.
раздумье брало. Ну, еще ручку на прощанье, хоть мизинчик.
именем, спешил исполнить волю своей госпожи.
имеет дорогое ожерелье от великой княгини Софии Фоминишны за лечение
попугая, соболи и куницы от великого князя. Все ей, милой, бесценной матери.
Как она пышно разрядится и покажется соседям! "Это все мой добрый Антон
прислал мне", - скажет она с гордостью матери.
женщинам своим выйти, потом позвала одну из них.
виде упрека. - Что сделала я тебе?..
призналась во всем. Селинова подкупила ее: был дан яд, но страх, совесть
уменьшили долю его.
руку. - Моли отца всех нас, чтобы он тебя простил, а я тебя прощаю. Грешная
раба его смеет ли осуждать другую грешницу?.. Но... идут. Встань, тебя могут
застать в этом положении...
лекарем и богом.
отворяли ему двери во все часы дня, отводили от него подкупленный взгляд
сторожа; эти чувствования стояли на часах, когда он посещал ее тайком. Лицо
его было пасмурно. Оно тотчас прояснилось при первом взгляде на него Гаиды.
чернокудрую голову молодца к своей груди. - Без тебя я умерла бы. Ведь ты
прислал мне лекаря?
Ненаглядная моя, жемчужина моя!
ты захворала, моя ластовица? Не зелье ли уж?..
виновата. Пожалела серебряную черпальницу, да взяла медную; в сумраке не
видала, что в ней ярь {Прим. стр. 162} запеклась, - и черпнула питья.
Немного б еще, говорил лекарь, и глаза мои закрылись бы навеки. Видит бог,
света мне не жаль, жаль тебя одного. Поплакал бы над моею могилкой и забыл
бы скоро гречанку Гаиду.
песками. Сосватала бы меня гробова доска с другою, вековечною полюбовницей.
полуденная, в палящие дни, жадно пьет небесную росу.
бранной трубы. - Шумят внизу. Иду.
ты, мой царь, мой господин, подари хоть два, три мановения ока своей рабыне.
наши.
большой продолговатой комнате с нетерпением ожидало Палеолога. Тут были
русские, греки, итальянцы, стенные и палатные мастера, литейщики, делатели
серебра и меди, бояре с вичем и без вича {Прим. стр. 162}, боярские дети,
дьяк Бородатый, переводчик Варфоломей; тут были и из прочих крупных и мелких
чинов, которых Иван Васильевич наделал и поставил на свои места по разрядам,
а теперь уравнивала вакханалия. Нетерпение их происходило не от желания
насладиться лицезрением и беседою великого деспота морейского и претендента
на византийский престол, но от жажды иностранных вин, которыми любил он
потчевать своих гостей. Без него оловянники, в зевающем положении,
серебряные, писанные стопы и кубки, с грустною, сухою миною, и ковши, будто
от стыда обратившиеся навзничь, стояли на дубовом столе, одиноком,
покинутом, как разоренный хлебосол, который не может более угощать сытными
обедами. По числу многоемной суды, поставленной в эффектном беспорядке, по
изобильному окроплению стола, по отуманенным взорам и красным носам гостей
можно было видеть, что Вакх не дремал и чашники служили ему усердно. Скамьи
всего более пострадали: они стояли в таком положении, как будто над их
линиями делали разные причудливые опыты военных маневров. Полавочники то
спущены были, как водопад, неровно стекающий, или как вытянутое крыло, то,
немилосердно скомканные, служили изголовьем гостю, уснувшему на полу. Теньер
{Прим. стр. 163} нашел бы здесь для своей кисти обильную жатву. Иной из
гостей, несмотря на пары, обвивавшие его голову, чувствуя, что он находится
у претендента на византийский престол, старался чинно восседать и
придерживать губы, руки, ноги, все, что могло забыться в жилище такой
высокой особы. Другой бродил около осиротевшего стола и жалостно заглядывал
то в ту, то в другую опустевшую стопу. Третий всел на скамейку, как на коня
своего. Были такие отчаянные, которые просто возлежали и трубили во славу
деспота морейского. Но лишь только вошел Андрей Палеолог, все очнулось, кто
сам, по какому-то магнетическому сочувствию, кто от толчка своего товарища,
и вдруг составилась около хозяина живописная вопросительная группа. Каждый
говорил, на каком языке умел и как умел, и всякий хотел предупредить другого
своим усердным вопросом, отчего составилась такая кутерьма, хоть святых
выноси вон. Наконец можно было разобрать:
кто его знает! Деспот ей отец, брат, друг, все, все... Чего ж лучше,
Андреевна! Поди-ка кто другой, выдумай!.. "Сейчас видно, что тонкая штука",
- сказала бы Гоголева городничиха.
прибавил он, указывая на Антона.
Теперь все прошло, все ладно, ребята! Ну-ка, по-византийски за здоровье
лекаря! Чашник, лучшего фряжского вина!
заговорили в руках пировавших.
Бородатый.
вскричали итальянцы.
нам не чужой! - воскликнули греки.
вича, своему товарищу с вичем: - вино так и в горле остановилось, словно
кол. Ведь поганый басурман - колдун... Добро бы фряз!
подымаешь. Да вот что-то и соседушка задумался...
видеть беса с рогами.
его товарищи, зажав стопу тучною ладонью.
уложила бы его под стол, потому что он никогда еще не вкушал соку
виноградного, он губами едва коснулся стопы. Извинением служили ему
обязанности звания, призывающие его к делу во всякий час дня и ночи, и
слабость здоровья.
служить человечеству; каждый у алтаря своего должен предстать чистым и
непорочным. Если же, - прибавил Антон, - могу своим присутствием расстроить
ваши удовольствия, так я готов удалиться.
Посмотри, как мы с друзьями пируем. Вина, скорей вина!.. Или у царя
византийского недостало его?..
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Куликов Роман
Каменистый Артем
Володихин Дмитрий
Жюль Верн