Чтение 38–й страницы книги ~Бедный Авросимов~

Скрип половиц прекратился. Подпоручик, видимо, улегся наконец, бедный.
Зато из коридора послышались новые шаги, тихие и вкрадчивые. Кто-то шел
осторожно, словно опасаясь расплескать воду. "Дуняша!" - мелькнуло в голове
нашего героя.

"Руфь умылась, намастила себя благовониями и надела нарядные одежды, а
потом отправилась в поле..."

"Я Руфь, раба твоя, простри крыло свое на рабу твою..."

Авросимов распахнул дверь. Испуганное лицо Дуняши возникло перед ним. В
белой руке она высоко держала свечу. Страх ее пропал, едва увидела она
нашего героя. Она улыбнулась, и два зубочка ее передних будто поддразнили
Авросимова. "Нет, нет", - покачала она головой.

- Голубушка моя, - зашептал он с болью, - я зла тебе не желаю... Я тебя
выкуплю, вот крест святой...

- Господь с вами, - рассердилась она, - да зачем мне ваш выкуп? Пустите,
барин... - и снова улыбнулась, показывая два зубочка. - Вы своих лучше
выкупайте, а нам не надобно... [298]

"Чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня?.."

И Дуняша медленно, словно в церковь, прошествовала по коридору и, отворив
дверь в комнату ротмистра, скрылась за ней.

И снова наступила тишина.

"Нет, господин мой, я жена, скорбящая духом..."

Авросимов воротился к себе, понимая, что отныне сну не бывать. Неслышимые
в коридоре, снова явственно заскрипели в соседней комнате половицы. И вдруг
наш герой различил в стене дверь, которой раньше и не заметил. Он нащупал
ручку и потянул. Дверь поддалась со скрипом. Половицы смолкли.

- Кто здесь? - тихо спросил пленный.

Что было ответить ему? Ах, стон твой напрасен, напрасен, ибо ты пока еще
вольная птица и крылья твои не связаны, не перебиты.

- Это вы? - удивился Заикин, различив в темноте неясную фигуру нашего
героя. - Что вам угодно, сударь? Вы следите за мной совсем уже
бессовестно...

На это наш герой не смог ничего возразить. Он молча прошел к креслу и
уселся.

- Вы пользуетесь тем, что я пленник и не могу проучить вас, - продолжал
меж тем Заикин, но в голосе его было уже недоумение и даже сочувствие, ибо
лицо нашего героя, освещенное луной, являло такую скорбь, такое [299]
нечеловеческое страдание, что у всякого порядочного и не лишенного чувств
человека сердце не могло не дрогнуть.

А бедный подпоручик, как вы, вероятно, успели уже заметить, как раз
относился к категории людей порядочных и добросердечных, а посему,
превозмогая собственные несчастья, он подсел к Авросимову, чтобы
поинтересоваться, что же с ним приключилось, а может быть, и облегчить
страдания.

- Сударь, - произнес наконец наш герой, - не корите меня понапрасну. Я
действительно в полном расстройстве, и мне нужно было увидеть хоть одну
живую душу. Клянусь вам, что я случайно обнаружил эту дверь и, услыхав, что
вы не спите, пришел к вам. Но не с просьбой о помощи рискнул я совершить сей
шаг; никто помочь мне не в силах, но, зная, что вам и самому крайне тяжело,
я питаю надежду хоть в малой мере облегчить ваши страдания.

Подпоручик выслушал это признание с крайним удивлением, но произнесено
оно было с такой искренностью, обстановка была так невероятна, что не
поверить ему было нельзя.

"Дуняша, чем доказать благородство свое?.."

- Сударь, - продолжал Авросимов, - перед самым отъездом сюда я имел
случай встретиться с Павлом Ивановичем, - при этих [300] словах подпоручик
стремительно прикрыл лицо руками. - Не буду клясться вам, что я разделяю
ваши взгляды, сударь, даже больше того, скажу вам, что полковника Пестеля я
с первых дней невзлюбил как злодея, а нынче хоть и нет у меня к нему
ненависти, но продолжаю его считать виновником наших с вами бед и
несчастий...

- Вы заблуждаетесь, - глухо произнес подпоручик из-под ладоней. - Сейчас
легко обвинять человека, который ни о чем другом и не думал, как о благе
человечества... Но продолжайте, сударь, я слушаю вас.

- Я видел, как он поник головою при упоминании о своей рукописи, - с
тоскою прошептал Авросимов. - Ведь ежели ее найдут и его мысли о
цареубийстве подтвердятся, головы ему не сносить.

Тут произошло нечто чудесное: подпоручик вдруг словно принял целительных
капель, словно окунулся в живую воду и вышел из нее обновленным и бодрым.
Освещенное луной лицо его было прекрасно, большие глаза сверкали.

- Послушайте, - сказал он вдохновенно, - да вы чушь говорите! Пестель
страдал от несовершенств общества так же, как и мы все, как и вы... Да уж вы
позвольте мне всю правду вам говорить... Только вы этого не осознаете, а он
осознал. При чем цареубийство, сударь? Россия отстала от Европы на
пятьде[301] сят лет, она от этого несчастна, и это не Пестелем придумано. Да
при чем тут цареубийство?! Теперь, ежели все это свершилось бы, графу
Татищеву многого пришлось бы лишиться, и генералу Чернышеву, и великому
князю, и всему следственному Комитету, и всем губернаторам, сударь, и
сенату, всем, всем... А уж о государе и говорить нечего. Вы понимаете? Им
всем, всем, вы понимаете? Так как же им не безумствовать? Ведь что могло
случиться! А цареубийство в Русской Правде и не поминается...

- А хорошо ли это? - воскликнул наш герой. - Обществу угрожать?

- Неправда, - сказал подпоручик, снова погасая, - сие неправда и
неправда. Теперь легко возводить напраслину на пленного...

- Так ведь друзья на него показывали!

- Неправда, неправда, - забубнил подпоручик. - Какая ложь! Теперь легко
всё вывернуть, переиначить. Да это неправда всё...

- Как же неправда, когда все об том знают?

- Неправда, неправда... Ах, не были вы в моем положении!

- Я жалею вас, верьте мне! - крикнул шепотом Авросимов. - Я обещаю, что в
Петербурге помогу вам с Настенькой свидеться... Хотите? Я могу все ваши
слова в протоколы с пользой для вас писать, с участьем... Мне вас жалко,
жалко, жалко вас!

Подпоручик словно боролся с безумством: [302] руки его дрожали, и он
никак не мог застегнуть ворот помятого своего мундира, а застегнув,
принимался расстегивать, а потом - снова, и слезы лились по бледному его
лицу.

Наконец мальчик этот несчастный переборол себя: то ли застегнул пуговицу,
то ли расстегнул, уж и не знаю, но он сел на кровать и затих.

И тут в тишине ночной, как песня издалека, возникли едва слышные шаги,
вкрадчивые и нежные. Наш герой прислушался: шаги доносились из коридора.
Затем смолкли. Авросимов будто увидел, как она идет в белой домотканой
рубахе, крадучись, по коридору после отчаянной своей любви, и истерзанные
губы ее кривятся в плаче ли, в бессильной ли улыбке, и два зубочка
склонились один к другому, дразня, а для чего - неизвестно. Видимо, она
прислонилась на мгновение к стене Но вот пошла. Старый паркет выдавал:
скрип-скрип...

Тут наш герой, забыв о подпоручике, метнулся к двери и распахнул ее.
Жандарм молоденький дремал, прислонясь к стене. Шагов не было слышно, но
стоило Авросимову воротиться в комнату обратно, как снова они зазвучали.
Теперь звук этот скрипящий доносился со стороны окна. Авросимов, совсем
потерявший голову от всего происходящего, бросился к нему. Чье-то лицо,
подобно луне, выплыло из-за стены и поползло по стеклу, а два недо[303]
верчивых глаза заглянули в дом. Наш герой узнал унтера Кузьмина, закутанного
в тулуп. К счастью, луна в этот миг скрылась и подлый жандарм не смог
разглядеть в комнате ничего подозрительного. Тут наш герой ощутил себя
самого узником, и тоска охватила его.

Подпоручик, видимо, заснул, как был в мундире. Усталость свалила его.

Авросимов тихонько прокрался к себе в комнату, сбросил одежду, утонул в
перине и с облегчением вздохнул.

Не отъехали они и десяти верст от любезной и гостеприимной Колупановки,
как не проронивший до сих пор ни звука, а только вздыхавший Заикин обратился
к ротмистру Слепцову с просьбой надеть на него наручники. Изумленный
ротмистр попытался было отшутиться, но подпоручик глухим голосом настаивал.

- К этому нет никакой надобности, любезный мой друг, - сказал ротмистр,
пожимая плечами.

- А я вас прошу, Николай Сергеевич, сделать мне одолжение, - потребовал
подпоручик. - И другом меня, ради Бога, не кличьте Я этого имени недостоин.
[304]

На глазах его были слезы, и лицо сморщилось, по всему видно было, что
рыдания душат его.

Ротмистр, удрученный таким неожиданным оборотом дела, нахмурившись и сжав
губы, заново украсил руки пленника цепями, а затем, откинувшись на сиденье,
застыл в неподвижности.

Что же произошло? Эта мысль не давала покоя нашему герою, и он совершал
всяческие движения, дабы привлечь внимание подпоручика и, может быть, хоть
как-то успокоить его и постараться выведать причину слез. Но подпоручик на
Авросимова глаз не поднимал, будто его и не было.

Уж не ночной ли разговор тому причиной? Или следственное дело
припомнилось и гордость в нем забушевала?

Так они ехали. Начинался февраль. Солнце вдруг скрылось. И мелкая снежная
пыль забивалась в кибитку, так что пришлось воспользоваться взятыми из
крепости казенными тулупами да валяными сапогами.

Так они ехали, похожие на горе-прасолов или на купчишек, наскоро меняя
лошадей, в чем отказу им не бывало благодаря гербовой бумаге в руках
ротмистра. На постоялых дворах им предлагали горячие щи и неизменную кашу,