Чтение 38–й страницы книги ~Пером и шпагой~

- Если вы, маркиз, - отвечала Елизавета, - желаете остаться любезным,
так сначала выпишите мне в Петербург из французской комедии Лекена с
Клероншей.
- Эти гениальные артисты принадлежат не мне, а.., королю! Сначала,
ваше величество, - здоровье, а уж потом - комедия.
- Верно, матушка, - раздался голос Ивана Шувалова. - Да и знаешь ли
ты, каков "Пекен есть?
- А что - разве плох?
- Горяч больно! И, коли в темперамент войдет, так со сцены в публику
табуретки швыряет... Куды как лют на актерство! Лучше лечись, а у нас
вскоре Федька Волков не хуже Лекена станется...
Никто не знал в Петербурге, что среди многих гонцов скакал сейчас по
темным лесным дорогам еще один - самый таинственный и самый скорый. И в
ставке Апраксина даже не заметили, когда, соскочив с лошади, он тихонько
юркнул под навесы шатров.
Апраксин вскрыл привезенные письма и сразу узнал по почерку: от
Бестужева-Рюмина и от великой княгини Екатерины.
- Удались! - велел он гонцу, целуя письма; придвинул свечу, огонек
отсвечивал на томпаковой лысине. - Так, так, - сказал фельдмаршал, и в
заплывшем глазу его задергался нервный живчик. - Воля божия: пойдем на
зимние квартиры...

***

Левальд с остатками своей размолотой армии встал лагерем под Веллау,
преграждая путь на Кенигсберг, но русские почему-то не шли; только волчьей
побежкой, рысистым наметом скакали по холмам и лесам казачьи разъезды... А
где же армия Апраксина?
Апраксин в интимном разговоре с Фермером решил уйти прочь.
Фельдмаршал жил сейчас не войной, нужной для России, а делами внутренними,
- Петербург с его интригами и "падение" царицы в Царском Селе занимали его
более Левальда и Кенигсберга. На военном совете он уперся, как баран в
новые ворота, в один пункт:
- Провианту нам осталось на одиннадцать ден. Ныне помышлять надобно
не о баталиях, судари мои, а как бы спасти солдатиков от смерти неминучей,
голодной! Левальду лутче, нежели моей высокой персоне: он в своей земле, а
корму ему каждый даст... А что мы? Россия далече, у пруссака же не
попросишь хлеба...
Не преследуя врага, потопчась на выбитых боями полянах, Апраксин
развернул свою армию назад. Фельдмаршал колебался сейчас между решениями
Конференции и страхом перед всесильными заговорщиками... Рядовые армии
Апраксина уже во весь голос говорили на марше:
- Опять нас продали, братцы. Кудыть тащимся, мать в иху размать?
Идтить надобно влево по солнышку, а мы правей волокемся... Домой, што ли?
А тогдась на кой хрен учиняли генералы всю эту катавасию? Эвон раненые-то
наши болтаются на телегах. Вишь, вишь, Кирюха? Развезло их, сердешных:
совсем обомлели!
Время от времени, вдоль рядов отступающей армии, проезжал в
лакированной упряжке цугом сам Апраксин, откидывал зеркальное стекло
кареты и говорил солдатам:
- Детушки, бог-то велик... И не нам, не нам тягаться со всевышним.
Иди безропотно, коли богу угодно!
А по обочинам дорог, где было посуше, шагали офицеры.
- Откель, - рассуждали они, - генералитет наш завзял басню сию, будто
провианту не хватит? Кенигсберг - город богатющий, надо брать его штурмом
и там зимовать в чаянии весны...
Эти разговоры поддерживали молодые генералы Петр Румянцев и Петр
Панин:
- Наши магазины полны.., в Гумбинене, в Инстербурге! Галеры флотские
из Ревеля муку нам везут. Не подохли б!
А над леском, вблизи Веллау, качался черный штандарт
генерал-губернатора Восточной Пруссии. В один из дней сюда подъехал на
лошади русский офицер, и его встретили как друга. Это был личный адъютант
Апраксина - фон Келлер. Узнав от свиты, что Левальд с трудом оправляется
после невзгод и поражений, фон Келлер весело рассмеялся:
- Сейчас наш старик вскочит, как петушок при виде курочки!
Левальду он сообщил:
- Русские решили уйти. Вашему превосходительству предоставляется
возможность покрыть свое благородное чело лаврами бессмертия... Прощайте!
Я спешу обратно в лагерь к Апраксину - исполнить долг честного пруссака!
Н умчался обратно, чтобы за ужином сидеть возле Апраксина, усиленно
подливая вина болтливому фельдмаршалу. Пришло время Левальду воспрянуть...
Восьмидесятидвухлетний старец велел подать корсет из стальных пластин, его
растерли мазями, он вставил в рот железную челюсть, понюхал терпентину,
густо нарумянил впалые щеки, его вынесли из палатки, как негнущуюся куклу,
посадили на боевого коня.
В седле фон Левальд приосанился:
- Посылайте срочное донесение в Берлин: пусть король знает, что
русские бегут, а моя армия их преследует!
И случилось невероятное: побежденные стали преследовать победителей.
Апраксин усилил марш. Чтобы задержать Левальда, он приказал палить все,
что оставалось за его спиной. И заполыхали деревни; ночное зарево зловеще
ширилось над лесами и болотами Восточной Пруссии... Русские шли в багровых
отсветах, в дыму!
С далекой Украины, на помощь армии, хохлы в душных овчинах гнали
таборы лошадей и оравы волов. Но обозы армии все равно тащились ужасно
медленно, и Левальд стал буквально наступать Апраксину на пятки. Апраксин
испугался... Левальд шел следом, тылы русской армии постоянно видели его
нос. Иногда казакам-чугуевцам это надоедало: они разворачивались для атаки
- и нос Левальда сразу прятался за лесом. Нет, сражения он не желал!
Но зато пруссаки занимали города, брошенные Апраксиным, жестоко
грабили хвосты обозов, зверски добивали отставших больных и раненых в
вагенбурге.
- Нашим генералам, - кричали солдаты, - с мухами воевать!.. Что
деется? Кудыть разум их подевался?
Кончился лес, побежали унылые пожни, вдали выстроились шпицы
Тильзита, и Апраксин, охая, выбрался из коляски.
- Уф, - сказал, - растрясло меня... Передых надобен! В эти дни граф
Эстергази в Петербурге вымолил аудиенцию у болящей Елизаветы Петровны.
- Ваше величество, - сообщил он, - через венского представителя при
ставке Апраксина, барона Сент-Андре, имею доподлинные известия о стыдном
бегстве вашей армии.
Елизавета отвечала ему спокойно:
- Барон Сент-Андре ввел вас в неприятное заблуждение. О каком бегстве
можно говорить, ежели армия наша победила? В делах воинских не смыслю я,
слабая женщина, но с голоса Конференции моей уверяю вас, господин посол:
Апраксин держит путь к магазинам на Немане, в Тильзите он оставит больных
и раненых, дабы, укрепясь там и откормясь, повернуть прямо на Кенигсберг!
- Мне, - спросил Эстергази, - можно успокоить свой двор?
Позволительно ли мне употребить в депеше именно ваши слова?
- Да, успокойте, - улыбнулась Елизавета... Апраксин вступил в Тильзит
- дурак дураком: приказал местной цитадели салютовать ему пушками как
победителю - ради триумфа. Но сам триумфатор укрылся за форштадтами тремя
полками, боясь набегов Левальда, и сразу же усадил Фермера за работу:
- Виллим Виллимович, ты уж постарайся... Левальд настырен стал,
надобно из Тильзита ноги убирать, здесь не продержаться!
Флот из Мемеля тянул бечевой по Неману баржи с продовольствием для
армии (одной муки было более тысячи четвертей).
- Куды плывут? - хватался за голову Апраксин. - Топи их...
Прорубили днища, и барки с мукой нехотя ушли на дно Немана. Теперь
армия и в самом деле была обречена на голод по глупой воле своего
главнокомандующего... В эти дни Апраксин, собрав магистрат Тильзита,
обратился к нему с речью:
- Почтенные пруссаки, поклянитесь мне, как перед сущим богом, что,
когда Левальд придет под стены вашего города, вы прусские войска в Тильзит
не пустите; пущай оне за форштадтом милостыньку себе собирают!
Магистрат горячо поклялся. Апраксин же, оставив Тильзит, бросил свою
армию в бегство далее. Да столь поспешно, что даже свай от мостов
сожженных не разрушили. По этим сваям пруссаки (с помощью того же
магистрата) быстро настелили новые мосты.
Фермер явился к Апраксину сильно озабоченный.
- Искусство воинское, - сказал он, - науке коего отдал я немало лет
жития своего, доподлинно указует, что ныне мы все погибли! Ежели в марше
не поспешим, то к Мемелю нам уже не прорваться: Левальд пресечет пути
отхода нашей армии, и мы окажемся в "мешке", в коем сиживал Август
Саксонский в лагере под Пирной... Помните?
- Значит, - рассудил Апраксин, - мы должны поспешить в маршах. А дабы
ретироваться нам стало свободнее, надобно безжалостно облегчить себя в
обозах...
Эти два человека настойчиво стремились от победы полной к полному
поражению своей армии (иначе никак нельзя определить их действия)... И вот
началось! Ярко горели на опушках леса громадные искристые кучи порохов. На
огородах закапывали свинец и ядра. Рыли глубокие могилы - туда навалом
сыпали ружья, даже не смазанные. Никто ничего не понимал. Но армию -
гнали, гнали, гнали... Назад - в печальную Ливонию, в леса Курляндии. На
маршах заклепывали пушки, бросая их стволы в болота поглубже. Резали
усталых лошадей. Жгли лафеты и госпитальные фуры. Шли очень скоро, наспех
зарывая умерших. Кричали на телегах раненые - под дождями, в грязи канав,
на прусских ухабах. 15 тысяч своих больных Апраксин безжалостно, как
последний негодяй, бросил по дороге своего бегства. 80 пушек он оставил