Чтение 38–й страницы книги ~Дети ржавчины~

Мы зашли за дома, где никого не было.

- Смотри внимательно, - сказал я, опуская флажок предохранителя. - Только
не пугайся.

Я вскинул руку и с одного выстрела разнес в щепки трухлявый чурбачок,
лежавший в траве. За домами загалдели крестьяне, напуганные грохотом.

Погонщик невольно присел и несколько раз моргнул.

- Не бойся, - спокойно сказал я. - Вот таким же образом можно продырявить
кого угодно. Запоминай, как пользоваться.

Я довольно обстоятельно объяснил про затвор, курок, предохранитель и даже
затворную задержку. В повозке оставалась еще моя кобура с запасной обоймой -
я объяснил и как менять обойму.

- Патроны зря не трать, - посоветовал я напоследок. - Их осталось всего
пятнадцать.

Если до последнего момента в душе погонщика и тлела какая-то обида по
поводу несостоявшегося иглострела и погибшей лошади, то теперь я был прощен
окончательно и навечно. Он с благоговением держал мой пистолет в руке. Я,
правда, чувствовал, что он никак не может взять в толк - как я могу
добровольно расстаться с такой замечательной вещью? Почему я даже не
попытался обманом или как-то иначе выманить ее и оставить себе?

- Я очень хочу, чтобы вы вернулись, - сказал я. - Без вас я здесь
пропаду. Может, эта штука в тяжелый момент вам поможет.

Они уехали. Я стоял и смотрел, как повозка тонет в поднявшейся дорожной
пыли.

За моей спиной лежала в железном гробу худенькая, почти прозрачная
девчонка, за которую я отвечал всем, что у меня есть. Она - не только моя
надежда. Она надежда многих - и этих погонщиков, и этих крестьян, хотя они о
том и не ведают.

Может, мне так и назвать ее - Надежда?

Подошел староста.

- Можно уже идти в дом, - сообщил он. - Я велю вещь отнести?

- Только осторожно.

На контейнере не было ручек для переноски, зато имелись кронштейны для
крепления к основанию. Несколько женщин, продев в них крепкие палки,
поволокли мое сокровище по улице. Я шагал сзади и следил, чтобы никто не
споткнулся.

Дунул ветер. Тряпка слетела с лица девушки. Носилыцицы приостановились,
склонились над ложем, тихо заговорили все одновременно. Староста тоже
подошел, посмотрел, а когда удовлетворил любопытство, скомандовал нести
дальше, не отвлекаясь. Он пошел рядом со мной и при этом нетерпеливо
косился: ждал, когда я начну говорить. Но я молчал.

Через несколько минут мы с моей подопечной остались наедине в пустом,
наскоро вымытом доме с круглой крышей. Полы еще не просохли, пахло влажным
деревом. Под потолком метались осатаневшие от жары мухи.

Я подошел к контейнеру, скинул покрывало на пол. Девушка лежала все так
же неподвижно с закрытыми глазами. Лишь ее веки, уголки рта и кончики
пальцев иногда чуть заметно подрагивали.

- Буду звать тебя Надеждой, - тихо сказал я. - Наденькой.

Ее веки в этот момент опять дрогнули. Может, услышала, а может, и просто
так.

- Что же мне с тобой делать, барышня? Тебя ведь кормить нужно. Хочешь
есть-то?

Она молчала. Я вдруг испугался - а что, если она так и будет молчать. Я
надеялся, что она сама начнет оживать, шевелиться, говорить сразу после
разморозки. А если нет? А если я сделал что-то неправильно?

Сегодня ее любой ценой нужно накормить. Организм настолько истощен, что
каждый голодный день может оказаться для нее последним. Она так худа, что
нельзя даже определить ее возраст. Ей одинаково справедливо можно дать и
тринадцать лет, и сорок. Волосы тонкие, мягкие, как пух. Кожа висит
складками и тянется. Наверняка и кости стали хрупкими, как кукурузные
палочки.

В комнату вошла, тяжело переваливаясь, женщина. Она походила на старую
утку. Лицо грубое, неинтересное. Блестящие сальные волосы собраны в тугой
клубочек на затылке.

- Молоко, - сообщила она, ставя на лавку небольшой горшочек. - Еще что-то
надо?

Голос у нее был простуженным и таким же унылым, как и внешность.

- Мне поесть бы надо...

- Будет чуть позже. Ей надо еще чего?

- У вас сок не делают? Из морковки или яблок? Женщина захлопала глазами.

- Нужно растереть морковку и выжать из нее сок, - пояснил я.

Она машинально кивнула и повернулась. Выходя, снова удивленно посмотрела
на меня. Мол, что за причуда: переводить продукты на воду?

Я взял горшочек и приблизился к девушке. Остановился. Что делать дальше?
Разжимать рот и вливать?

Я боялся прикасаться к ней. Боялся случайно навредить. Тесак тяжело
болтался на ремне, он был сейчас совершенно лишним, и я прислонил его в
углу. Я так и ходил вокруг ложа, не зная, что придумать, пока та же женщина
не принесла обед. Ломоть хлеба и миску с жидким супом. В супе, правда,
плавало несколько вполне реальных комков мяса.

Я пропитал кусочек хлеба молоком и коснулся им губ девушки. Я ожидал, что
она хотя бы немного разомкнет их. Увы, она не отозвалась на мои старания. Я
вяло, без всякого аппетита поел и, выйдя из дома, сел на крыльцо. На
деревенской улице было тихо. Иногда, правда, пробегали мальчишки, они
останавливались, разглядывали меня, потом срывались с места и уносились
дальше.

Я сидел и думал о тех баллонах, что лежали в саркофаге. Мне, несмотря на
все старания, не удавалось вспомнить, как, когда и в какой
последовательности их использовать. Хотя не было сомнений, что именно они
помогут вывести девушку из нынешнего состояния.

- Я за посудой, - послышался рядом низкий хриплый голос.

Я обернулся. Женщина, приставленная ухаживать за мной, стояла на крыльце.
Я кивнул. Затем поднялся и вошел вслед за ней. Женщина косилась то на меня,
то на мою подопечную. Ее взгляд был недобрым. Скорей уж подозрительным.
Наверно, так смотрят пожилые медсестры в роддоме на малолетних
матерей-одиночек, нагулявших ребеночка, да не знающих, что с ним делать. Я
как раз был в положении такой вот матери-малолетки, пустоголовой неумехи.

И вдруг я понял, что нам отдали дом этой грузной женщины. А она сама и ее
семья перебрались пока в другое место, может, к соседям. Потому она с таким
недоверием относится ко мне.

- У тебя есть дети? - спросил я. Женщина выпрямилась, поставила посуду на
лавку, косо взглянула на меня.

- Есть. Шесть раз рожала.

- Все живы-здоровы?

- Одна только половинка уцелела. Мальчик да две девочки.

Ни следа горести в ее словах. Свыклась, должно быть.

- Сколько тебе лет?

- Почем же я знаю? Ну, может, тридцать. Нет, наверно, двадцать. У нас тут
считать года некому. На вид ей было за сорок.

- Почему же тогда двадцать?

- Да был тут один из города... Говорил, мне двадцать лет.

- Давно был-то?

- Да, давно. Годов десять тому. Или, может, двадцать.

Я ничего не мог сделать для нее хорошего, разве что дать денег. Денег
было вовсе не жаль, я подбросил пару клинков на ладони и сделал шаг вперед.
Что-то, видимо, почудилось ей у меня в глазах, заставив понять все совсем
неправильно.

Она сняла посуду с лавки, легла сама. Задрала пыльную юбку, терпеливо
уставилась в потолок.

Я отвернулся, отошел к окну.

- Оденься... Оденься и уходи.

Она поднялась, кряхтя по-старушечьи, без всякого смущения одернула одежду
и вышла, зажав под мышкой миску с кружкой и недоеденный хлеб.

Нечего сказать, староста толково объяснил моей кухарке, как заставить
меня не жаловаться, когда вернутся погонщики. Я ведь заговорил о ее детях,
чтобы разузнать, не поможет ли она ухаживать за моей Надеждой. Ведь по всему
выходило, что обращаться с ней надо, как с крошечным ребенком, а у меня
такого опыта не имелось вовсе. В точности как у матери-малолетки. Остаток
дня прошел длинно и бестолково.

Под вечер на улице появились люди, они были не в меру веселы, и, как я
догадался, наши клинки сыграли тут далеко не последнюю роль. Население
праздновало нежданно свалившееся на голову богатство. В тот же вечер была,
как я понял, съедена и большая часть лошади, оставленной под мостиком.

Люди стояли напротив дома, обсуждали мое появление в деревне. Самые
наглые норовили порой заглянуть в окна, но, стоило мне строго посмотреть,
исчезали.

Я ушел в дом и до темноты просидел рядом с контейнером, пытаясь заметить
изменения в лице Надежды. Я смотрел на нее, пока не начал засыпать.

Ночью она открыла глаза.

Я пребывал в том тяжелом состоянии, когда веки слипаются от усталости, а
переживания мешают заснуть. До меня донеслись непонятные звуки. Словно
где-то чихает маленький котенок. Голова была тяжелой, и я с трудом оторвал
ее от кровати. И тогда сообразил, что звуки идут точно от железного ложа с
моей бедной Надеждой.

Я вскочил - сна как не бывало. Стояла совершенная темнота, я понимал, что
обязан что-то делать, но что?!

Выбежав из дома, я начал стучаться к соседям, требовать огня. Через пару
минут выскочили наспех одетые хозяин с двумя сыновьями - молодыми, но уже
вполне ловкими. У всех были перепуганные лица, хотя каждый держал в руке
увесистую палку. Увидев меня, они успокоились.

Принесли лампу. Надежда продолжала издавать испугавшие меня звуки.