особое внимание. Когда дошла очередь до Маши Григорьевой и был подробно
обсужден ее анамнез, один из гостей, французский хирург, выразил
удивление, почему до сих пор девочке не восстановили подвижность правой
кисти, ведь существуют новые методики и нельзя терять время. И почему не
проводится положенный курс терапии для устранения тяжелых последствий
неудачного лечения психотропными препаратами. Главный врач печально
признался, что о возможности такого дорогостоящего лечения ему в его
рядовой больнице пока остается только мечтать.
вывозим в Западную Европу сотни больных детей из стран третьего мира,
оплачиваем лечение.
заведующая отделением. Она была секретарем парторганизации больницы. -
Никто вам не позволит вывозить наших детей за рубеж!
и вернуть ее на родину полностью здоровой, - мягко заметил хирург, - что
же в этом плохого?
?Сейка?, сверкавшие на его волосатом запястье. Гости, кроме общественных
даров, преподносили еще и частные. Надо же случиться, что главному врачу
достались именно такие часы, о которых он грезил во сне и наяву всю свою
сознательную жизнь.
не был черствым и злым, он переживал за больных детей и желал им только
добра, но все-таки оставался реалистом, а потому вынужден был сказать
французскому хирургу:
было, правда, делом невозможным.
другая участница делегации, детский травматолог из Хельсинского
государственного госпиталя.
молоденькая переводчица, которая сопровождала делегацию и успела
проникнуться сочувствием к тринадцатилетней сироте Маше Григорьевой.
на взятки всяким чиновникам в РОНО, Минздраве и прочих учреждениях,
известно только трем людям: Всеволоду Сергеевичу Кумарину, Андрею
Евгеньевичу Григорьеву и Уилльяму Макмерфи. Первый выяснял, кому и
сколько давать, второй снимал необходимые суммы со своего счета, третий
взял на себя посредничество в переводе этих сумм на личные счета членов
международной благотворительной организации.
Манхэттене, в очередной раз погружаясь в воспоминания о перелете из
Москвы в Хельсинки, из Хельсинки в Нью-Йорк, Маша спросила Андрея
Евгеньевича:
наконец, какого черта ты выпрыгнула из окна третьего этажа?
двадцать семь. Она давно рассказала отцу все. Холодная комната с
плакатами, метель, ночная рубашка, сыгравшая роль парашюта, ветки яблони
в пушистом снегу, обе Франкенштейнихи с крысами на головах, добрый
доктор, который сообщил о гибели мамы, аминазин, синяя, вспухшая, как
подушка, рука. Все это было переговорено, пережито заново, уже вместе,
пережевано, оплакано, осмеяно, забыто. И только про лысого она
рассказать не могла. Казалось, если произнести вслух фразу ?он сунул
свою лапу мне под рубашку?, на коже, в тех местах, где побывала эта
лапа, проступят пятна, вонючие, зудящие, неизлечимые.
морочить, я тебя слишком хорошо знаю и не могу поверить, будто ты
сиганула в окошко, чтобы что-то доказать этой дуре Франкенштейн.
психологии, офицер ЦРУ, впервые решилась заговорить о лысом, который
пытался изнасиловать ее, тринадцатилетнюю. Она не заметила, что перешла
с русского на английский. Так было проще формулировать. Когда она
закончила, отец легонько хлопнул ладонью по столу и произнес:
взрослый, сильный человек. Надеюсь, сейчас ты понимаешь, какая это
ерунда? В итоге ничего не случилось, верно? Ты ускользнула, он остался в
дураках.
Грузинской к подземному переходу и пытаясь приспособить пакет то на
согнутом локте правой руки, чтобы не оттягивало кисть, то взять оба в
левую руку, - лучше подумай, что надо от тебя Стивену Ловуду, зачем он
так упорно приглашает тебя в ресторан? Кто здесь за ним открыто, нагло
следит, шантажирует его, и почему он, дипломат, помощник атташе, не
может с этим справиться?"
воняло мочой. Дрожал мертвенный люминесцентный свет. Прислонившись к
стене, стоял высокий плечистый нищий, одетый в длинную, подпоясанную
веревкой монашескую рясу. Пегая густая борода торчала, как веник,
длинные волосы закрывали лицо, ярко белела круглая плешь на макушке. На
груди висел фанерный ящик с приклеенным бумажным ликом Иверской Божьей
матери.
голосом, увидев Машу.
могла ему подать, обе руки заняты, и неизвестно, остались ли в маленькой
сумке какие-нибудь центы. Да и зачем ему центы?
На святое дело жалеешь? - сказал он громко и грозно, когда она
приблизилась. - Да ты глухая, что ли? . Маша скользнула взглядом по
испитому нестарому лицу, встретилась с тяжелыми опухшими глазами,
прибавила шаг, но тут ручка одного из пакетов лопнула. Перехватив второй
пакет на локоть, Маша успела придержать лопнувший, но из него все-таки
вывалились на грязный пол перехода упаковка йогуртов и бутылка воды.
пожрать чего-нибудь, если денег жалко и выпить нет, тебе же тащить будет
легче.
мягкого сыра и пачку галет.
колбаски или там ветчины, ну да ладно. Слушай, а выпить точно нет?
черный рот.
упала. Правая рука ныла нестерпимо. Прошла вечность, прежде чем Маша
оказалась в Пыхово-Церковном переулке. Мокрая насквозь, с тяжеленными
пакетами, она стояла у подъезда и тихо всхлипывала, сама не понимая,
плачет или смеется. Лампочка не горела, и разобрать нацарапанные цифры в
темноте не удавалось. Ловуд так и не нашел код в своей записной книжке.
А спросить она забыла.
красной мрачной конуре, она быстро переоделась во все сухое, включила
холодильник, разложила продукты, поставила чайник, отправилась в ванную,
чтобы повесить шторку. Но вешать оказалось некуда. Ни палки, ни струны,
ничего.
квадратными поролоновыми подушками скрывалась сложная, ржавая
конструкция с рычагами и пружинами, придуманная явно нездоровым
человеком. Белье, подушка и одеяло оказались внутри тахты, в занозистом
выдвижном ящике, который не выдвигался. Маша провозилась минут двадцать,
наконец улеглась.
кололось сквозь ветхий пододеяльник. Постель пахла плесенью и
нафталином.
усталости, - очень плохой и очень долгий день. Но он кончился. Спасибо
ему за это.
***
десять минут. Все они были отданы рекламному блоку. Марина и ее вежливый
приятель отужинали и закрылись в комнате. Сквозь тонкую стенку слышалось
их нежное воркование, Марина все время хихикала, приятель, вероятно,
шутил шепотом. Когда раздался выразительный скрип старой деревянной
тахты, бывшей супружеской постели, Саня опять увеличил звук, но от
рекламы тошнило, он решил ждать Рязанцева на другом канале и остановил
свой выбор на каком-то свирепом боевике перестроенных времен. В
телевизоре орали и стреляли. Это звучало все-таки приятней, чем
рекламные трели, и надежно заглушало ритмичный скрип тахты за стенкой.
боевик кончался, и финальная сцена оказалась немой. Главный герой молча
стоял над трупом главной героини. По его мужественному лицу катилась
скупая глицериновая слеза. Потом, в гробовой тишине, пошли титры.
Сертаков Виталий
Маккефри Энн
Ильин Андрей
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Распопов Дмитрий