Чтение 38–й страницы книги ~Петля~

дверь.
Некоторое время я еще сижу в кресле, курю и перебираю в памяти наш
разговор, сравниваю его со вчерашним. Чем-то они похожи. Да, да. И
Фоменко, и Струлис явно чего-то опасаются, когда речь заходит о их
служебных делах. Видимо, что-то там нечисто. Оба приехали получать
какие-то машины. И не все, видимо, ими тут законно делается, где-то они
хитрят, кого-то умасливают, кого-то обводят вокруг пальца и, естественно,
при этом все время чего-нибудь опасаются. Вот куда бы вам смотреть,
уважаемый Станислав Христофорович, а не учить других. Но только к Вере все
эти мелкие пакости отношения не имеют. Это уж точно.
Я смотрю на часы. Ого! Через час ко мне в отдел приедет крымчанин Владимир
Лапушкин. Может быть, это он изображен на фотографии? Справка о нем из
Симферополя наконец пришла, это мне по телефону подтвердила Галочка.
Следовательно, надо ее успеть прочесть и обдумать.
И я мчусь к себе в отдел.
Эх, как приятно пройтись сейчас по улице. С утра снова выпал снег, но на
этот раз он и не думает таять. Наоборот, все больше подмораживает, и
холодный, прозрачный воздух, пронизанный солнцем, необычайно приятен после
стольких дней гнилой, тяжелой сырости.
Но гулять мне некогда, мне надо спешить, и я в последнюю секунду все-таки
втискиваюсь в переполненный, уже трогающийся с места троллейбус.
Приезжаю я вовремя. У москвича уже так развито ощущение времени, что он
умудряется буквально по минутам планировать не только бесчисленные свои
дела, но и скорость своего передвижения на всех видах общественного
транспорта с учетом их маршрута, а также всевозможных остановок и задержек
в пути. Это происходит почти автоматически. Я, например, не высчитывал,
сколько минут мне потребуется, чтобы после ухода Струлиса добраться от
министерства к себе на работу, но все же я чувствовал, что успею еще
выкурить сигарету, сдать ключ от кабинета, смогу даже две-три минуты
подождать троллейбус, и мне понадобится еще шесть или семь минут, чтобы
потом пересечь площадь, затем миновать дежурного и подняться к себе на
этаж, в свой отдел.
Словом, как я уже сказал, приезжаю я вовремя.
Материал, присланный из крымского управления о Владимире Лапушкине,
действительно представляет некоторый интерес. Правда, ничего порочащего
Лапушкина тут нет. Разве только, что он выплачивает алименты сразу двум
своим бывшим женам на двоих детей. Но выплачивает он аккуратно, и потому с
нашей стороны никаких претензий по этой части к Лапушкину нет. Правлением
же колхоза он характеризуется наилучшим образом. Честен, исполнителен,
инициативен, образован, опытен, чуток к людям, хороший товарищ... Боже
мой, сколько достоинств у одного человека! Кроме того, он еще активный
общественник и, как сказано в характеристике, "непрерывно работает над
собой", он даже редактирует сатирическую стенгазету.
Ко всему этому блестящему перечню нашими товарищами из управления
добавлено, что Лапушкин общителен, имеет многочисленных знакомых, часто
бывает в командировках, не очень-то ограничивает себя в расходах, несмотря
на солидные алименты, любит одеться, кутнуть, не равнодушен к женщинам,
которые, в свою очередь, тоже оказывают ему внимание, ибо Лапушкин, ко
всему прочему, еще и хорош собой.
Вот это-то средоточие добродетелей и обаяния вскоре и предстает передо
мной в лице весьма элегантного, худощавого молодого человека, улыбчивого и
полного дружелюбия. Лапушкин тщательно выбрит, только что весьма модно
подстрижен - узкие, длинные бакенбарды, уши прикрыты волосами, аккуратная,
сходящая на нет тяжелая грива волос. На Лапушкине модный, светло-серый в
полоску французский костюм-тройка, широкий и необычайно пестрый галстук.
Словом, как точно сказала о нем одна из девушек в министерстве, -
"рекламный мальчик". Когда он входит, комната моя наполняется резким
запахом одеколона.
Мы здороваемся, разглядываем друг друга, я приглашаю Лапушкина
расположиться в кресле и закурить, после чего приступаю к уже приевшимся
мне вопросам:
- Давно в Москве, Владимир Карпович?
- Ровно две недели, - охотно отвечает он. - Отпуск использую. Круглый год,
знаете, живу на курорте, утомительно, - он позволяет себе пошутить. - Надо
когда-нибудь и в рабочей обстановке пожить. Спуску, знаете, себе не даю.
Каждый день культурные мероприятия. Сегодня, допустим, МХАТ. Комедия. Я
стараюсь только на комедии ходить. В крайнем случае - сатира, - и туманно
поясняет: - Как жанр, конечно. Сам, знаете, причастен. Газету редактирую.
"Штрихом и словом о нездоровом". Как название? Звучит, по-моему. Ну, еще
цирк уважаю. Не скрою. Новое здание особенно волнительно.
- Но и дел не чураетесь? - усмехаюсь я, - Слышал, вы в министерство
заглядывали?
- Да разве от этих дел куда убежишь? - подхватывает Лапушкин. - Услышали,
что я в Москву собрался, ну и подкинули. А я, знаете, от работы бегать не
привык. Интересы дела и интересы коллектива - это первое. Остальное
бульон, я вам скажу. Всякие там сюжетики, они для отдыха. Верно я говорю?
- А у кого же вы в министерстве бывали?
- У кого?.. - Он задумывается, а в глазах мелькает неуверенность, даже
почему-то испуг. - Я был... Даже не помню, честное слово... столько,
знаете, людей, контактов... - бормочет он. - И знаю их всех мало.
Лапушкин просто на глазах тускнеет. Даже его роскошный галстук кажется уже
не таким ярким, и улыбка не такой ослепительной, и глаза не блестят, а
губы начинают мелко дрожать. Чего это он так испугался?
- Вы товарища Меншутина там знаете? - спрашиваю я.
- М-меншутина?.. Н-нет. Не знаю... То есть слышал! - спохватывается
Лапушкин. - Слышал. Н-но... Не видел. Лично. Не пришлось, знаете...
- А секретаря его, Топилину?
- Нет, нет! - в испуге восклицает Лапушкин. - Вообще... не знаю! - Он
энергично отмахивается обеими руками, словно прогоняя осу или даже что-то
еще опаснее.
- Не знаете его секретаря? - удивленно переспрашиваю я, и в душе у меня
возникает какое-то беспокойное ощущение надвигающейся неприятности, может
быть, даже беды.
- Секретаря знаю... Но что Топилина... откуда же? - все так же сбивчиво
лепечет Лапушкин. - Ну, сидела... и никаких... этих самых... сюжетиков...
- Бросьте, Владимир Карпович, - не выдержав, говорю я. - Ведь вы за ней и
ухаживать пытались.
- Я?! Никогда! - с необычайной горячностью восклицает Лапушкин. - Злые
языки! Бабьи! Из зависти!.. Из... из ревности! Сплетни разводят!
Конечно... одинокий мужчина... Молодой... недурен... образован...
кругозор...
В бессвязных выкриках вконец разволновавшегося и перетрусившего Лапушкина
чувствуется, однако, набор давно отработанных аргументов.
- Ну, хорошо, - обрываю я его. - Значит, Топилину вы не знаете. Тогда
напрягите свою память и постарайтесь вспомнить хотя бы вот что: как вы
провели прошлый понедельник, двенадцатого. Ну, хотя бы только вечер.
Это-то вы в состоянии сделать?
- Вечер. Двенадцатого. Понедельник, - как ученик перед доской, повторяет
Лапушкин. - Одну минуту. Только сосредоточусь.
Он заметно успокаивается.
А у меня вдруг возникает досадное ощущение новой неудачи. В первый момент
мне показалось даже, что Лапушкин и внешне похож на того человека с
фотографии. Но сейчас я убеждаюсь, что ошибся. А уж внутренне... Вера
никогда бы в жизни не смогла влюбиться в этого жалкого человечка.
Между тем Лапушкин торжествующе объявляет:
- Вспомнил! Что было, то было. Театр Сатиры. "Баню" смотрел. Чтобы не быть
незрелым в этом вопросе. Четырнадцатый ряд партера. Мест не помню, заранее
говорю. Был с кузиной. Вот ее телефончик. Может подойти тетя.
Он начинает торопливо рыться во внутреннем кармане пиджака. Но я
раздраженно машу рукой:
- Не надо, Лапушкин. Верю. И можете идти. Я вас больше не задерживаю. До
свидания.
Мне противно смотреть на этого человека, и я ничего не могу с собой
поделать.

Сегодня мы хороним Гришу Воловича. Хороним почему-то не как обычно.
Траурный митинг в нашем клубе будет позже. А пока что гроб с телом Гриши
стоит в маленьком зальце при больничном морге.
Возле гроба несколько женщин. Высокая, полная старуха с суровым лицом
держит за руку девочку лет семи, уже школьницу, под расстегнутым
пальтишком видны коричневое форменное платьице, черный фартук и
белоснежная каемка воротничка на тоненькой, нежной шейке. Девочка
испуганно жмется к старухе и оглядывает каждого входящего быстрым и
жалобным взглядом. Это старшая дочка Гриши, младшую, конечно, не привели,
а старуха - это, наверное, его теща. По другую сторону гроба стоит еще
одна старушка, маленькая, худенькая, сморщенная, в темном платке на
голове. Это мать Гриши. А рядом с ней молодая женщина, удивительно похожая
на Гришу, и всем ясно, что это его сестра. Вот и вся Гришина родня. Одни
женщины.
Подальше от гроба, уже возле стен, стоим все мы, Гришины сослуживцы и
друзья. Мы все в штатском. Другой одежды нам на работе не положено. Мы все
из уголовного розыска, самого боевого и оперативного подразделения
милиции, в этом каждый из нас твердо уверен. Мы особое братство, боевое
товарищество, и смерть каждого из нас еще больше сплачивает остальных.
Эти высокие мысли невольно приходят мне в голову, когда я вижу вокруг
посуровевшие, тяжело затвердевшие лица своих товарищей. Сколько,
оказывается, наших людей знало Гришу Воловича, сколько их сегодня пришло
сюда. Здесь, в этом зальце, места уже нет. Люди только заходят ненадолго
сюда, сняв шапку, замрут у гроба и снова выходят во двор.
А во дворе собралась уже немалая толпа. И я обращаю внимание, что