Последний предлог был, строго говоря, весьма угрожающим. Вредлинскому стало
ясно, что еще чуть-чуть - и все, что он накопил со времен той памятной
постановки 1961 года, может пойти прахом. Не в материальном плане, а в
плане его творческого авторитета.
Конечно, Вредлинский уже не был тем робким мальчиком, что прежде. У него
имелись хорошие знакомые и в руководстве творческих союзов, и в
Министерстве культуры, и в Госкино, и даже в ЦК КПСС. Не размениваясь на
мелочи, он сразу созвонился с тем товарищем, который сидел на Старой
площади, и в неформальной обстановке "провентилировал" ситуацию. Мол,
подскажи, откуда ветер дует, кому из тузов я не угодил, кто меня топит и
развернул всю эту катавасию.
Товарищ был, похоже, искренне удивлен, но попросил время для наведения
справок. Что он мог сказать точно и сразу, так это то, что ни от Леонида
Ильича, ни от Михаила Андреевича никаких претензий напрямую не
высказывалось. Дескать, если кто и мудрит, то где-то в менее высоких кругах
аппарата.
Параллельно, пока аппаратчик наводил свои справочки, Эмиль Владиславович
опросил и других доверенных лиц, из иных ведомств. Там тоже клялись и
божились, что никаких указаний "топить" вроде бы не поступало. Правда, один
из "госкиношников" скромно намекнул, что, возможно, есть что-то по линии
КГБ, и посоветовал уточнить, не уезжал ли кто-то из бывших друзей в
Израиль.
Поскольку земля слухами полнилась, Вредлинский был в курсе того, что у
данного чиновного кинематографиста с Комитетом весьма близкие связи.
Соответственно, к этой информации он отнесся вполне серьезно, а заодно
убедился, что Пашка в очередной раз был прав. Конечно, Эмилю Владиславовичу
всегда было известно, что к его "пятой графе" могут быть претензии, но он
ведь никогда и ничего не подписывал, нигде не вякал насчет антисемитизма,
не выступал в зарубежной прессе и всегда считал, что Израиль должен
выполнить резолюции 242 и 338 Совета Безопасности ООН и уйти с
оккупированных арабских территорий. Неужели его, несмотря на полную
лояльность, заподозрили в скрытом сочувствии сионистам?
Несколько дней подряд Вредлинский провел в мучительных раздумьях, как
обезопасить себя от возможного развития событий, ибо хорошо понимал, что
ежели Пашка, который оказал ему в прошлом массу услуг и протекций, вынужден
был умотать за кордон, то значит, даже ему тут жизни не было. Ему,
Манулову, у которого деловые связи были куда обширнее и серьезнее, чем у
Вредлинского! В том числе и с КГБ - теперь в этом Эмиль Владиславович и
вовсе не сомневался, ибо догадывался, что если Пашку беспрепятственно
выпустили, а не посадили, то значит, некто в недрах этого могучего
ведомства посодействовал такому решению вопроса. Но если Пашку не посадили
- Вредлинский вполне допускал, что его было за что сажать (хотя бы за
взятки, например), - это еще не значит, что не посадят Вредлинского, у
которого тоже кое-какие реальные грешки имелись. Но даже если этих реальных
грешков не хватит, что стоит добавить вымышленные? Например, представить
Пашку израильским шпионом, а Вредлинского - его агентом?! Мороз по коже
пробегал, а досада на то, что не принял предложение Манулова, так и жгла
сердце. Чего испугался? Ну, выгнали бы из партии - так партбилет за бугром
не нужен. Пришлось бы распродавать по дешевке имущество, бросать обжитое
место? Вовсе не обязательно! Мог бы, например, фиктивно развестись с женой,
переписать все на нее и уехать налегке. А потом, когда Манулов сам
пристроился бы в Америке и Вредлинского в Голливуде прописал, можно было бы
семью туда пригласить... Может, сейчас рискнуть? Подать заявление?!
На это Вредлинский все-таки не решился. Даже не потому, что боялся
возможных последствий в СССР, а потому, что не был уверен в том, что Пашка
там, за границей, встретит его по-дружески. "Что, - скажет, - припекло?
Молодец, что слинял но, увы, поезд ушел! Теперь сам крутись!"
Окончательно избавил Вредлинского от мук звонок того товарища из ЦК,
который "наводил справки". Тот назначил встречу на рыбалке, в закрытой зоне
Рублевского водохранилища.
- Знаешь что, Миля, - сказал аппаратчик вполне откровенно, когда они сидели
с удочками в резиновой лодке, - чем-то ты, дорогой, не угодил своим
землякам. По-моему, они очень хотят, чтоб ты сгоряча наскандалил и
попросился на выезд. Я проанализировал все те "телеги", которые на тебя
имеются, и убедился - все корешки растут из определенных кругов. Сперва они
тебя тянули вверх, а теперь - топят. Очень серьезная сила...
- Ну, и что делать?
- Могу предложить на выбор. Или ты действительно уезжаешь, что, вообще-то,
будет трудно обеспечить без больших неприятностей. Тогда от меня никакого
содействия не будет, и если тебя чекисты загребут за что-то - значит, так
тому и быть. Второй выход - начисто порвать с Сионом. То есть войти в
Антисионистский комитет советской общественности, написать несколько статей
в центральные газеты...
- Погромного характера?
- Упаси боже! Исключительно в плане разъяснения массам, что не все евреи
сионисты и что антисионизм не есть антисемитизм. Предупреждаю, чтоб сразу в
редакции их не тащил. Сперва принесешь мне, а я постараюсь, чтоб они попали
на стол к Михал Андреичу... Дальше, извини, все будет зависеть от твоих
способностей публициста. Понравится - даст "добро", значит, будет чем
крыть. Нет - значит, переходи на первый вариант. Только в этом случае,
прямо скажу, тебя не только отсюда сразу не выпустят, но и там, на той
стороне, крепко помордуют. Наконец, есть третий, пожалуй, самый простой
выход. Затихни, примолкни на время. Не суйся никуда, не мельтешись.
Гонорары у тебя были солидные, за десять лет не проживешь, даже если совсем
работать не будешь. А тебе за одни писательские корочки кое-какая сумма из
Литфонда причитается.
Вредлинский подумал: а может, и впрямь самое простое - не рыпаться? И не
уезжать, и не открещиваться. Поработать в стол какое-то время, если будет
тянуть к писанине. А там, глядишь, время пройдет, конъюнктура сменится,
новый генсек при дет. Недаром покойный отец учил: "Миля, не высовывайся!"
В общем, Эмиль Владиславович перестал "высовываться" давать критикам пищу
для растерзания, то есть перестал писать пьесы и сценарии. Но зуд
литераторский его, конечно, не оставил, а потому Вредлинский начал сочинять
роман. Дело было для него новое - прежде всего по объему писанины. Кроме
того, он отточил перо в основном на диалогах, а в романе требовалось
показывать внутренний мир героев, размышления, описания природы делать -
это получалось неважно. Наконец, надо было придумать тему, с которой было
бы не стыдно выйти на читателя и через десять лет. И тему такую он
подобрал. Решил написать о последних Романовых Александре III и Николае II.
Начать, допустим, с первомартовского убийства, а закончить Февральской
революцией.
Года три Вредлинский корпел над этим сочинением, но так ничего толкового и
не получилось. Материала набралось много, удалось даже разрешение для
работы в спецхране получить - через того же друга из ЦК, но роман, увы, не
состоялся. К тому же совершенно неожиданно вновь стали звонить киношные и
театральные деятели, интересоваться, нет ли у известного автора чего-либо
свеженького. Не иначе как период "блокады" закончился, и те силы, которые
ее организовали, решили, будто Вредлинский уже достаточно наказан. Несмотря
на то, что говорил на рыбалке аппаратчик, Эмиль Владиславович до сих пор
сомневался в том, какие именно это были силы. Конечно, он вполне мог
допустить, что те, кто помогал Манулову, а значит, и Вредлинскому, были
заинтересованы в том, чтобы вслед за Пашкой удалился за кордон и его старый
друг. Возможно, что какой-нибудь МОССАД или "Шин бет" через свою агентуру
сманивает в Израиль советских интеллигентов, дабы вбить клин между
интеллигенцией и партией. Но ведь могло быть и так, что в КГБ после отъезда
Манулова решили устроить Вредлинскому проверку на устойчивость и лояльность
к Советской власти. И возможно, что дружок из ЦК тоже был в этой проверке
задействован.
Но так или иначе, все атаки на Вредлинского прекратились, его начали вновь
ставить и снимать, издали сборник его пьес отдельной книгой. А еще через
некоторое время он был удостоен весьма почетной литературной премии. В
общем, и остаток застоя, и всю перестройку Вредлинский пережил
благополучно. Привычка следить за конъюнктурой, держать нос по ветру в
общем и целом его не подвела. Он быстро понял, что надо делать, сочинил
очень своевременную пьесу о 1937-м годе, потом рассказал прессе о том, как
его "запрещали" в 70-х годах, и стал выглядеть почти диссидентом. Но
партбилет сдавать не торопился.
Поволновался он лишь трижды. Первый раз в августе 1991-го, второй - в
октябре 1993-го, а третий - в августе 1998-го.
В период ГКЧП Вредлинский беспокоился, главным образом, по политическим
мотивам: сперва потому, что опасался гэкачепистов - слишком усердно ругал
Земляной Андрей
Браун Дэн
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Сертаков Виталий