мгновением, и какую-нибудь секунду спустя он уже приобрел очертания
футбольного поля, окруженного амфитеатром ревущих трибун. Они вздымались
высоко к синему куполу неба и казались издали - а Рослова отделяло от
противоположной плоскости амфитеатра более сотни метров - пестрой лентой,
протянувшейся между синькой неба и зеленью полевого газона, по которому в
непрерывном движении мелькали белые и черно-желтые полосатые майки.
"Броуновское движение молекул", - мысленно усмехнулся Рослов.
тревожась за судьбу открытых ворот, - вся игра шла далеко впереди на
штрафной площадке противника. Атаковала команда Рослова - белые футболки с
прописной "Е" на груди: именно с этой буквы и начиналось английское слово
"ист" - "восток". Даже защитники передвинулись к центру поля, стараясь
предугадать направление мяча в случае ответной прострельной подачи и
разрушить вовремя контратаку противника. Но полосатым футболкам с
латинским "дубль вэ" на груди было не до контратаки: они едва успевали
отбить мяч, посылая его без адреса то под ноги атакующих, то за боковую
линию поля, откуда он снова возвращался в эпицентр урагана, бушующего у
ворот "Вест-Европы".
институтской команды, потом играл в спартаковском "дубле" и даже один
сезон в основной команде; играл удачно, темпераментно, точно, и тренеры
уже присматривались к "наследнику Яшина", угадывая в нем будущую
вратарскую знаменитость. Но знаменитостью на зеленом поле Рослов не стал:
на тренировке повредил колено, несколько месяцев провалялся в больницах,
потерял два сезона и на поле уже не вернулся, поняв, что нельзя делить
жизнь между наукой и спортом - и то и другое требовали полной отдачи.
Он не переживал эпизод из своего прошлого, помолодев по воле Селесты на
добрый десяток лет. Он был кем-то другим, для которого футбол был и
профессией и жизнью. Вернее, в нем жили сейчас два человека, два
спортсмена: один из фильма, который он видел вчера в "Спортпаласе" и о
котором говорил Яне и Шпагину, другой откуда-то из реально существующего и
почему-то известного Селесте футбольного клуба. Эта двойственность
причудливо раскрывалась и в характере самого матча, в котором он сейчас
принимал участие. По первому впечатлению он как будто трансплантировался
из кинофильма, даже название сохранил: "Ист-Европа" против "Вест-Европы",
матч двух сборных, двух скорее политических, чем географических лагерей.
Вратаря, которого заместил Рослов, в фильме играл известный французский
киноактер Ален Делон, играл умно, эффектно, но не очень профессионально
"вратарски", что и подметил соображавший в футболе Рослов. Герой Алена
Делона не поглотил его целиком, но как-то вошел в него: Рослов знал его
биографию, его тревоги и радости, знал, что где-то на трибунах сейчас
сидит любимая и ненавидящая его героиня, и ему тоже, как и в фильме,
хотелось покрасоваться и пококетничать с мячом на вратарской площадке.
Рослов знал и то, что должен умереть на последних минутах от разрыва
аорты, не выдержавшей сверхнапряжения, вызванного смешением алкоголя,
страха и допинга; но его почему-то это не беспокоило: знал ведь он, а не
герой фильма. Да и вел он себя на поле иначе, и самый матч складывался
иначе, чем в фильме, по-другому выглядели команды, по-другому играли и
если повторяли какой-то матч, то уж совсем не тот, какой Рослов видел
вчера на экране.
футболке, он знал, только не восстанавливались в памяти ни имя города, где
происходила встреча, ни названия участвовавших в этой встрече команд. Да и
своего вратарского имени Рослов не помнил, только знал, что он молод,
говорит по-английски и находится в расцвете профессионального опыта и
таланта. Селеста подарил ему две жизни: одну искусственную, созданную
кинематографом, другую подлинную, восстановленную по образцу, известному
Селесте и где-то им записанному.
Рослов - математик и кибернетик, судьба которого неожиданно перепутала его
пути, перебросив из Москвы в Нью-Йорк, а оттуда на коралловый риф, где
открылось миру чудо, недоступное никакому научному знанию. Этот подлинный
Рослов все видел как бы со стороны, все подмечал и анализировал - и то,
что происходило вокруг, и то, что скрывалось в нем или, вернее, в двух его
дополнительных жизнях, впитавших чужой ему азарт игрока и наслаждение
спортивным счастьем.
или почти всех игроков знал в лицо и даже по имени, а с некоторыми уже
успел познакомиться. И это были не герои фильма и не профессиональные
игроки, выхваченные Селестой из какого-то одному ему ведомого футбольного
матча, а члены международной научной инспекции, прибывшие вместе на
коралловый риф и только что наслаждавшиеся свежим океанским бризом, виски
со льдом и сандвичами вприкуску с американским имбирным пивом.
конца второго тайма осталось двадцать четыре минуты, - повис над полем
многорупорно усиленный голос диктора.
вразвалочку к центру поля, окруженный друзьями в белых футболках,
обнимавшими и целовавшими его, как любимую женщину. Так всегда на
футбольном поле. Радость выплескивается наружу в едином душевном порыве.
игра проходила в Москве в Лужниках. Но что говорили ему здесь,
Шпагин-биолог не слышал, а Шпагин-игрок думал лишь об одном: еще гол! Еще
один гол в ближайшие же минуты, пока "полосатые" не оправились от шока и
не ответили шквалом атак. Еще гол... Гол, гол, гол!
каким-то чудом помолодевший и статный в своей черной судейской форме,
решительно забирает мяч, тихо выкатившийся из ворот, и ставит его в трех
метрах от штрафной площадки Биллинджера. Гол не засчитан.
Баумгольц. Процедил по-немецки.
предупреждения, то понял жест. Недвусмысленный жест, означающий только
одно: с судьей не спорят.
развернулась по всей длине поля, не сжимаясь далее центра, и каждый ее
разворот бил по вратарской площадке Рослова. "Полосатые" наступали тремя
форвардами - Бертини, Спенсом и Чаррелом, понимающими друг друга с
полувзгляда по наклону корпуса, по диагонали смещения, по маневренности,
обещающей, как всегда, своевременную и точную передачу. Рослов уже не жил
раздвоенным, принадлежащим разным людям сознанием. Селеста не повторялся.
В каждом своем "мираже" он по-новому вторгался в сознание объекта. Сейчас
Рослов-математик не успевал размышлять над поведением Рослова-игрока, мир
его сузился до пределов крохотной вратарской площадки, по которой били
шквалы атак, а мысль вратаря экстра-класса не отделялась от мяча,
чертившего хитрые кривые, и каждый раз движение тела в черной футболке
разрушало стройность геометрической фигуры, намеченной мыслью и ударом
противника.
вратарю-виртуозу и о какой он даже не помышлял в спартаковском "дубле". От
двух верных голов, когда он неудачно сыграл на выходах и мяч по
непостижимой, прихоти игры очутился позади него у открытых ворот, от этих
почти неминуемых голов спасли его защитники, отразившие удар, но даже
вздохнуть облегченно Рослову было некогда: шквал атак "полосатых" не
ослабевал ни на секунду. Ни одной контратаки не позволил он "Ист-Европе",
ни один пас, перехваченный белыми майками, не достиг цели.
"Ист-Европа". До конца тайма осталось восемь минут.
подумал Рослов-математик и мысленно сравнил происходящее со снятым в кино.
Ничего общего. Вероятно, игра так же мало напоминала и матч, из которого
Селеста извлек своих игроков. Воспроизведя основу, он позволил ей
развиваться своими путями, и мираж не повторял ничего записанного ни в
фильме, ни в жизни - он творил свое, не предусмотренное никакими
аналогиями и закономерностями. Бывает, что судья ошибается, назначая
пенальти, но у опытного арбитра, да еще в международном матче, такие
ошибки редкость. Требуется мужество и решительность, а главное,
непреклонная уверенность в своей правоте, чтобы назначить этот удар без
защитников, одиннадцатиметровый штрафной удар. У Баумгольца не было
уверенности в своей правоте, да он и не нуждался в такой уверенности.
Искренне огорченный безрезультатностью атак черно-желтых, он только ждал
случая, чтобы этот результат вырвать. И случай представился. Лакемайнен
грудью отбил удар Чаррела, и свисток судьи остановил игру.
одиннадцатиметровую отметку.
выходку. Баумгольц словно невзначай постучал пальцами по стеклу ручных
часов. Жест предназначался приготовлявшемуся к удару Бертини и мог
означать только одно: "До конца остались считанные минуты, не торопись,
рассчитай удар". Больше уже Рослов не думал: двое в нем слились в одно
целое, в один комок нервов, в одно напряжение мускулов, мысли и воли -
угадать, не пропустить. Рев стадиона вдруг умолк, звук исчез, как в
телевизоре, когда поворачиваешь тумблер, и только цветные тени беззвучно
бесновались на трибунах. Да трибун, в сущности, Рослов и не видел, он не
отрывался от смуглого, похожего на грузина Бертини, с которым познакомился
на нью-йоркском симпозиуме и которого знал до этого как автора любопытной
работы о путях формирования логической мысли у человека. Сейчас Бертини,
вероятно, забыл о ней начисто, в нем, как и в Рослове, жил какой-нибудь
Березин Федор
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия