ясно: отвечаю я.
перед камнем, почти незаметный в темном длиннополом плаще, мантией ниспадающем
с широких плеч. Борода сливается с тяжелой тканью; в руке нож - огромный, как у
мясника.
ты?!"
- нет; я приспособлен властвовать, дарить и карать, ты же рыхлый мямля, годный
лишь пролеживать бока на диване! Ты боишься боли?! Ты способен жертвовать
друзьями?! Ты ведь не хочешь этого?! Ну ответь, хоть раз в жизни ответь коротко
и прямо - не хочешь?!"
побуду... н-не... н-немножко..."
обнаженной руки... Вглядываюсь. Перед чернобородым стоит надгробие - со сбитыми
ангелочками по краям. Тело худенькой девушки лежит прямо на потускневших
золотых буквах.
гулко мечется в лабиринте зданий на алтаре, шорохом шин катит улицами,
отражается в стеклах витрин... кто сейчас ответил: "Слышу"?
живешь здесь и еще где-то, ты живешь сейчас и еще когда-то, а я живу... я жил
только здесь и сейчас, сию минуту; я хотел этой минуты, а ты играл ею в
"расшибалочку", бездумно превращая одну в тысячи, как глупый ребенок играет
драгоценными камнями, не понимая их реальной ценности. Я подминал жизнь, будто
слон - муравейники, а ты смешиваешь слона и муравейники в дурацкий винегрет,
получая новое, небывалое, веря собственному вымыслу и делая его плотным,
ощутимым... И все равно - ну почему ты?! Слышишь?! Почему?.."
крыши, канализационные трубы и провода электросетей; я молчу, а они все равно
отвечают.
опрокинуться в беспамятство, я вижу: гребень волны, под которым на алтаре
распростерто изрезанное бухтами побережье, а с гребня мне машет Пашкина рука,
раскрывая в привете зубастую пасть.
полуоторванный ставень, скалятся перекрестьями дранки прорехи обвалившейся
местами штукатурки. Вместо двери - голый проем, и через него мы выбираемся
наружу.
озабоченно косится на меня, и во взгляде старого хрена проблескивает золотое
шитье, отсвет трассирующих пуль в просторе запределья.
и не был я никогда в Городе-на-Неве. Действительность напоминает выведенный на
полную яркость монитор, когда игрушка-стрелялка сделана слишком темней, и в
подземельях иначе ничего не разобрать! Все кажется неестественно отчетливым,
несмотря на темноту, - и одновременно плоским, картонным, будто наспех
собранные театральные декорации.
завалов один за другим выбираются люди в камуфляже, кого-то выносят... Пахнет
смертью. Пахнет прощальным оскалом треугольных зубов, кровью и тоскливой
обреченностью.
тот... кажется, так. Или почти так. Вывих вокруг - и внутри меня; мир перестал
быть прежним, когда Большая Игрушечная разом вышвырнула на Выворотку тысячи и
тысячи душ, отчаянно цеплявшихся до последнего за свои повседневные мелочи; мир
перестал быть прежним, когда взрыв фугаса здесь, в Малыжино, пополнил Выворотку
десятками душ. новых, с их страстью жить или хотя бы выжить. Они исчезли
отсюда, они остались здесь - и мир опять изменился, как меняется ежесекундно,
от взрыва к взрыву.
очень-то похоже. Жаль, кроме меня, никто этого не замечает. Даже Ерпалыч. Даже
кентавры.
руках, но видно: она уже на пределе.
камуфляже. Шаг дается с трудом, словно воздух загустевает жидким асфальтом - но
они все-таки отыгрывают у пространства этот шаг.
проваливается с треском, но Фима-Фимка-Фимочка повторяет попытку. - А если
посадят, будешь передачи носить! Бульон, апельсины... не то выйду!..
Молча. Недоброе предчувствие ворочается внутри меня пробуждающейся от спячки
коброй, извивается, скользкими кольцами поднимается вверх, к самому горлу,
наглухо забивая его раздувшимся клобуком, - и мой крик, рвущийся наружу,
бессильный, отчаянный крик опаздывает, безнадежно опаздывает, хотя нет теперь
никакой разницы: крикни я мгновением раньше или позже.
выскальзывают наружу белесые тени, вытягиваются, распластываются в воздухе
Дикой Охотой - и на какой-то миг мне кажется, что сквозь призрачную собачью
оболочку, сквозь оскаленные человеческие лица проступает иной облик: мерцает,
шевелится масса бледных червей-щупалец, силится прорвать личину, извергнуться
наружу, вцепиться в жертву, присосаться мириадами жадных ртов...
смертного холода. Бежать поздно - он это знает. И я знаю, но всё равно бегу,
заставляя вату ног комкаться последним усилием, бегу туда, к моему другу, к
замершей рядом с ним женщине и вылившейся из церкви своре Первач-псов.
вырывается вперед, прыгает... безразлично минуя статую Крайцмана, громадный
четвероногий -палач неумолимо движется к парализованной ужасом Наденьке...
Рассказывали, будто отдельные жертвы пытались сопротивляться, но их удары
проходили сквозь преследователей, не принося "психозу Святого Георгия" никакого
вреда - зато человеческие зубы псов мертвой хваткой смыкались на горле, не
оставляя видимых после повреждений, но... Пашка - не в счет. Он дрался с
Первачами на Выворотке, да и не был Пашка в тот момент человеком.
и не дотянувшись до женского горла.
протащив кентов еще два-три шага, отказались повиноваться.
своры! Они же... в клочья, в куски парного мяса!.. Господи, спасибо, что этого
не видит Фимкина мать! Ей нельзя такое видеть! Никому нельзя... Но отвернуться
нет сил, а перед глазами встает искаженное невыносимой болью лицо тети Марты -
когда она узнает... Болью? Нет! Не болью - яростью, обжигающим гневом матери,
способной, защищая своего сына, совершить невозможное голыми руками... чужая
ярость волной опаляет меня, из горла вырывается хрип...
то самое лицо, которое я секундой раньше так ясно видел перед собой. Лицо
дергается в сторону, я плохо понимаю, что происходит здесь, что - там, я вообще
ничего не понимаю, я, смешной бог без машины, я могу только стоять и смотреть
на чужое-знакомое лицо, а рядом выпрыгивает из-за руля бешеный Ритка с
Свержин Владимир
Василенко Иван
Березин Федор
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Распопов Дмитрий