Чтение 38–й страницы книги ~Жрецы~

Если бы кому-нибудь удалось заглянуть ночью одновременно в покои
обоих сыновей Молионы, то этого воображаемого наблюдателя непременно
поразила бы полная синхронность действий Молионидов. Когда один склонялся
над ждущей наложницей - второй делал то же самое, когда один входил в
стонущую женщину - второй делал то же самое, в той же позе; и буйный
оргазм охватывал обоих и покидал обоих в одну и ту же секунду.

Как-то раз очередная наложница одного из братьев, опоздав к нужному
часу, бежала по коридору и на бегу припала к щели в двери, ведшей в чужие
покои, насладившись зрелищем чужой страсти. Не досмотрев до конца, она
метнулась дальше, влетела в комнату своего господина - и застыла на
пороге.

Существо на ложе делало те же движения, что и его копия, только без
женщины; и опоздавшая наложница подумала, содрогнувшись: не одно ли
существо, состоящее из двух огромных тел, занимается сейчас любовью в
разных покоях?

На рассвете удавленную наложницу тихо похоронили у подножия холма с
тыльной стороны дворца.

Но пик ослепительной славы Молионидов, вспыхнувшей подобно молнии,
наступил чуть позже - когда пришла пора святых состязаний, третьих
Истмийских игр.

Благодарные жители Элиды выдвинули своих спасителей в качестве
феоров, священных посланцев - и умиленно смотрели, как двое молодых
великанов приносят необходимые жертвы, надевают белые одежды, берут в руки
ветви лавра и магнолии...

И бегут на восток, к Истму.

Ни бог, ни человек не дерзнул бы поднять руку на очищенных от любой
скверны феоров - иначе, кто бы он ни был, гнев олимпийцев неминуемо
обрушился бы на нечестивца.

Разбойники уступали феорам дорогу, пастухи и земледельцы считали
своим долгом обогреть и накормить их, дикие звери не трогали посланцев...

Но в Клеонах, на середине дороги, путь бегущим Молионидам преградила
смерть.

Смерть в потрепанной львиной шкуре.

...Пыль.

Пыль, пыль, пыль...

Две левые ноги разом ударяются оземь.

Две правые.

Вздымаются и опадают две груди.

Трепещут белые просторные одежды, словно их обладатели еще бегут,
спешат, торопятся...

Четыре блеклых глаза смотрят на того, кто осмелился остановить
феоров, несущих ветви лавра и магнолии.

Долго смотрят, одновременно моргая бесцветными ресницами, будто не
понимая, кто перед ними, и есть ли перед ними хоть кто-то.

Смех вырывается из двух глоток, хриплый безудержный смех, в котором
игриво подрагивает хитреца идиота.

Так же резко, как начался, смех обрывается.

И два существа в белых одеждах мягким, вкрадчивым шагом расходятся
влево и вправо, как две руки перед ласковым объятием, и останавливаются на
расстоянии копейного удара от одинокого человека, стоящего у них на пути.

Лавр и магнолия по обе стороны от львиной шкуры.

Каждый из Молионидов выше Геракла чуть ли не на голову; каждый из
Молионидов сутулится, пытаясь заглянуть Гераклу в лицо.

- Мусорщик! - говорят оба одним и тем же треснутым голосом. - Я рад
видеть тебя, Мусорщик! Вот ты мне не веришь, ты хочешь убить меня, а я
действительно рад... Как смешно все вышло, Мусорщик: ты, сын Зевса, стоишь
передо мной в вонючей шкуре, кишащей блохами, а я красуюсь в белых
одеяниях феоров! Ты - отверженный, тебя никто не любит, а я чист от
скверны и угоден богам! Ну разве это не смешно - я, дважды умерший от рук
Олимпийцев, злокозненный Одержимый, угоден богам?! Почему ты не смеешься,
Мусорщик?

Ни облачка в небе, и чахлая олива за спиной молчащего Геракла
изнывает от зноя.

- Ты убил меня, - кажется, что Геракл не произнес эти слова.

Кажется, что они родились сами, из зноя и молчания, родились и встали
у обочины, скрестив руки на груди.

- Ну и что? - плоские лица Молионидов собираются в складки, подобно
черепашьим мордам, и раскосые бесцветные глазки блестят откуда-то из
глубины, из морщинистого месива.

- Ну и что, Мусорщик?! Ты думаешь, это кого-то интересует? Я-то
хорошо знаю, что нет... я ведь теперь такой же, как и вы, я один в двух
телах, я влез в этих идиотов, я резал их плоть, корчась от боли...

Оба Молионида бесстыдно задирают полы своих одежд и поворачиваются к
Гераклу боком.

Вдоль бедра от талии и почти до самого колена у каждого существа
тянется уродливый шрам - вспухший, широкий, в струпьях отмирающей кожи.

- Вот тут я полосовал ножом кричащее тело, мой дорогой Мусорщик, я
разъединил это детище дуры-Молионы и Трехтелого Гериона... ты думаешь, я
сумасшедший? Ты правильно думаешь, Мусорщик. Даже в этом мы теперь похожи
- оба безумны, оба никому не нужны... давай поменяемся одеждами, Мусорщик?
Ты побежишь дальше, ты станешь феором, любимцем богов, а я - Гераклом,
сыном Зевса... Хочешь? Или ты хочешь, чтобы мы убили друг друга еще раз?
Чего ты хочешь, Мусорщик? Чего?!

Молиониды делают шаг, другой, и кладут руки на плечи Геракла.

- Ты убил меня, - бесстрастные слова рождаются сами, и человек в
львиной шкуре превращается в смерч.

Когда пыль опадает, видно, как два гигантских тела извиваются на
земле, не в силах подняться.

Даже извиваются они одинаково.

И рыжая грязь пятнает белые одежды феоров.

Геракл поворачивается к искалеченным Молионидам спиной и идет к
чахлой оливе.

У выступающего из земли корня лежит лук и колчан со стрелами.

- Ты будешь стрелять, Мусорщик? - хрипит треснутый голос. - О, как я
завидую тебе... я больше не могу стрелять, Мусорщик, я, Эврит-лучник, не
могу стрелять!.. Когда я смотрю вдаль, у меня двоится в глазах! Стреляй
же, Мусорщик, стреляй достойно, чтобы я еще раз увидел, как это делается,
чтобы я оглянулся на свою жизнь - и тогда, может быть, я больше не захочу
возвращаться...

Жало стрелы блестит черной слизью.

- Ты убил меня, - слова стоят на обочине, скрестив руки на груди, и
скорбно смотрят на два совершенно одинаковых тела.

Из вороха белых одежд торчат две совершенно одинаковых стрелы.

Пыль.

Ворочающийся в тесном небе палец упирается в спину уходящего
человека, словно подталкивая его.

Синий палец с распухшими суставами и обкусанным ногтем.

Широкая спина в потрепанной львиной шкуре.

Война и смерть, Арей и Танат начали свое неумолимое шествие по
Пелопоннесу. Только сейчас роль Арея взял на себя Иолай, а железносердого
Таната - Геракл.

Иолай лучше других знал, что герои смертны - а в последнее время
убеждался в этом чуть ли не ежедневно. Но закончившие земной путь герои
продолжают жить в памяти потомков, в храмах и обрядах, в песнях рапсодов,
воспоминаниях стариков и сказках, которые рассказывают матери неугомонным
детям. С этим приходится считаться даже могущественным Олимпийцам,
поскольку мифы о подвигах Персея или тех же Диоскуров зачастую вызывают у
слушателей куда больший восторг, чем песни о деяниях самого Громовержца.

С героями приходится считаться.

Даже после их смерти.

Значит, с Гераклом должны считаться вдвойне!

А когда богоравный герой все же вознесется на обещанный ему Олимп (в
чем Иолай весьма сомневался) - миф его жизни должен стоять так же
непоколебимо, как омфал, пуп земли! И в первую очередь люди должны раз и
навсегда запомнить:

Геракла никто и никогда не побеждал!

А также:

Геракл никому ничего не прощал!

И когда небо не разверзлось над святотатцем в львиной шкуре, убившим
Молионидов-феоров, спешивших на Истмийские игры; когда боги промолчали, а
люди развели руками; когда Олимпийцы и не подумали принять брошенный им
вызов, а Геракл, демонстративно не очистившись от скверны содеянного, стал
быстро (но без суеты) готовить новый поход на Элиду - тогда даже самые
дремучие ахейцы поняли, что такого Геракла никто и ничто не остановит.

И если по тем или иным причинам ты не собираешься примкнуть к войску
великого сына Зевса, то уж во всяком случае надо своевременно позаботиться
о том, чтобы успеть убраться с его дороги.

Тем более, что - но только между нами, шепотом! - боги, кажется,
поняли это значительно раньше смертных.